Возвращение Ангела (глава 71.1)

Дорогие мои читательницы!
Признавайтесь, кто меня сглазил? Кто хотел, чтобы этот рассказ длился дольше? Кто из вас это сделал???)))
Или я, балда такая, писать разучилась, или какая-то часть моего подсознания, уступая вашим просьбам, растягивает и растягивает главы…
Впереди – Эпилог. Его я выложу завтра. Сегодня уже просто нет сил!
Выдержите?


Глава 71
Наши дни (сентябрь 2010 года)
Одесская область, г. Арциз

Сейчас уже и не осталось почти ничего от древних курганов, которыми знаменит был этот край. В большинстве своём, плуг хлебопашца или бульдозер строителя сравняли их со степью. А некогда несметное количество их, скрывая под собой баснословные сокровища, в большинстве своём давно уже разграбленные, простиралось над захоронениями царей, князей, вождей. Простых воинов, пастухов в мир предков отправляли лишь с боевым конем, точнее - с его копытами (мясо съедали на тризне), горшком простой пищи, луком и несколькими стрелами…
Почему-то мне думается, что даже если скифские курганы сроют до основания, всё равно что-то останется… Память, наверное… Память человеческая – удивительный феномен. Она – единственное, что переживёт время…
Курганы… Стояли они когда-то, «солнцем опалённые», молчаливо наблюдая за тем, как «туманы белые ходят чередой», а теперь, разграбленные, забытые, заброшенные, уже не нужны никому. Никого не интересуют. Никого не радуют. Никого не привлекают… Говорят, больше всего скифские захоронения пострадали с приходом «железных коней» - тракторов. Лихие колхозники не очень церемонились с курганами, их часто распахивали, а если находили что-либо ценное, то все находки переплавлялись и выдавались, в лучшем случае, за «бабушкино наследство». Самое страшное, что отношение к археологическим памятникам мало изменилось с тех пор; наступила какая-то вседозволенность, некий современный вандализм при молчаливом игнорировании законов.

Рассыпаются курганы. Рушится мир… Вот и мой мир тоже рухнул. Это случилось не «вдруг», не в литературное «одночасье». Нет. Я шла к этому постепенно, и то, что сотворил Илья, лишь поставило точку в истории под названием «Лариса Никитина».
Всё ушло. Развеялось по ветру. Мой мир, который я сама себе придумала, когда-то напоминал огромный витраж из разноцветного стекла с множеством деталей – многогранный, радующий глаз, вызывающий желание любоваться им вновь и вновь. Но постепенно стекло приходило в негодность, мелкие детальки выпадали и разбивались, и на их месте зияли дыры. Поначалу это было незаметно, но с годами таких дыр становилось всё больше и больше, а потом… Потом случайно брошенный камень завершил начатое временем – витраж с жалобным звоном разлетелся на куски. Не осталось ничего – лишь жалкая горстка бесполезных стекляшек, из которых уже ничего невозможно собрать. В такие же осколки обратились и мои чувства.
Яркие краски жизни навсегда сменились унылой траурной темнотой, а всё её звучание обернулось могильной тишиной.
Ничего не понимаешь.
Не чувствуешь.
Не дышишь.
Просто существуешь зачем-то… И жить не хочется, и умереть нельзя, потому что слишком многое от меня пока ещё зависит. Я несу ответственность за жизнь своей дочери, которая никому, кроме меня, не нужна. Если я покину этот мир, она останется совсем одна. Разве Игорь о ней позаботится? Нет. Он не вспоминал о ней долгих пять лет, которые провёл с любовницей и сыном в Индонезии, так неужели вспомнит, если меня не станет? «Нужна ты ему… - эхом разносилось по моему сознанию. - У него таких, как ты… И жена у него есть, из-за которой он тебя оставил. И дети. Ты и твоя дочь ему не нужны – у него свои есть…» Свои. Всё верно. Верно сказала гадалка с Китайского рынка – у него будет четыре жены и двое детей. Своих детей, от Лены. А мои… Мои останутся со мной – и Лина, и тот малыш, который тихо дышит сейчас у меня под сердцем. Я назову его Сашкой. В честь отца – единственного человека в моей жизни, который никогда мне не лгал, не скрывал от меня своих истинных чувств, не строил козней за моей спиной. И мой ребёнок унаследует его прямолинейность. Он тоже будет Никитин, как и я, как и Лина – после того, как я сменю ей фамилию. Я это сделаю. Ещё не знаю, как, но сделаю…

Я тяжело вздохнула, но вдох встал в горле, и слёзы навернулись на глаза от понимания того, живительный кислород всё никак не может попасть в мои лёгкие…
И всё равно, наперекор всему, я буду дышать. Я буду жить. Я не лишусь рассудка. Я справлюсь со всем, что обрушится на меня. Я сильная. Я всё смогу, всё преодолею…
Всё, только оставьте меня в покое, чтобы можно было продолжать жить…

Но желанный покой не приходил. Прошлое не отпускало, вновь и вновь возникая передо мною туманными, расплывчатыми образами, терзая меня во сне и наяву…
Вот и сейчас в вечернем сумраке, разливавшемся по бескрайней степи, на фоне темнеющего неба и пожухлой осенней травы чётко выделялся женский силуэт. Ветер трепал уложенные в аккуратную причёску каштановые волосы, норовя вырвать их вместе со шпильками, в какой-то немой ярости трепал подол чёрного пальто, облегающего подтянутую фигурку, прижимал его к стройным ногам, обутым в длинные замшевые сапоги на высокой шпильке…
Взгляд зелёных глаз, в которых отражалась смесь насмешки и жалости, а затем полыхнуло что-то, похожее на презрение, прожёг меня насквозь, и я почувствовала, что впервые в жизни не могу гордо вскинуть голову и ответить вызовом на этот молчаливый вызов.
Я слишком устала от вечной борьбы. Ослабла. Размягчилась.
Не могла и не хотела я больше воевать…

Боже, почему только в книгах всё ясно и понятно – перед главной героиней в самую трудную минуту появляется кто-то из её родителей, о существовании которых она не догадывалась много лет, раскрывает объятья и вытаскивает её из переделки… Почему в жизни всё иначе?
Наверное, потому, что я слишком хорошо знаю, чего на самом деле стоит моя мать.
Она стояла в нескольких шагах от меня, но преодолеть разделявшее нас расстояние я не могла. Сил не было. И желания. К чему?

Наверное, не будь я так потрясена, не находилась бы в плену своей боли, обиды, разочарования, не истекай сейчас кровью моя душа, я бы удивилась её появлению. Но сейчас оно казалось мне вполне закономерным. Там, на небесах, кто-то, определённо, хотел ещё и ещё раз проверить меня на прочность. «Ну, Никитина, - нашёптывал в ухо кто-то невидимый. – Ну же! Когда ты, наконец, сломаешься, рухнешь на землю, забьёшься в истерике? Когда перестанешь твердить себе, что любое испытание тебе по плечу? Когда, отвечай?» Я молчала. Нет такого испытания, которое бы сумело меня сломить. Худшее, что могло со мной произойти, уже произошло. Что может быть страшнее? Пожалуй, уже ничего…

- Что ты здесь делаешь? – произнесла я, опуская глаза.
Почему-то мне отчаянно хотелось поверить в чудо. Услышать что-нибудь из серии: «Я так искала тебя, доченька! Так за тебя беспокоилась. Куда ты пропала?» - не знаю точно, каких конкретно слов я ждала, но мне хотелось чего-то душевного, «согревающего». Хотелось, чтобы хоть раз я ошиблась в своих суждениях, и моя мать, которая ни разу в своей жизни не повела себя по-матерински, вдруг оттаяла ко мне, поняла, что я тоже ей нужна, как нужна была она мне все эти годы…
Я понимала, что это невозможно. Моя мать никогда меня не любила, и глупо надеяться на то, что с течением времени её отношение ко мне переменится.
Чуда не будет… Я глядела в её равнодушные, холодные, как изумруды, зелёные глаза, и чувствовала, как индевеет душа под её взглядом. И от этого что-то жестокое, больно ранящее изнутри, просыпалось во мне. Зачем она здесь?
Мне и так было плохо. Так плохо, как ещё никогда до этого. Беспросветная тоска распростёрла надо мною свои крылья, впивалась в мою израненную, истекающую кровью душу своими острыми кривыми когтями, терзала меня и мучила.
И вот теперь – она. Что ей от меня понадобилось? Не просто так же она явилась? Мы не виделись почти год – со дня отцовских похорон. Не виделись, не общались, не созванивались. Просто забыли о существовании друг друга. И вот – она здесь. Определённо, ей что-то от меня нужно, иначе бы она никогда не разыскала меня. Вот только… Что я теперь могу? Пожалуй, ничего…

- Курганами любуюсь, - её ответ прозвучал в напряжённой тишине настолько насмешливо, что мне захотелось забиться куда-нибудь, спрятаться, закрыть лицо руками.
А чего, собственно, я хотела? Какой вопрос задала, такой ответ и получила. Боже, какая я жалкая, убогая, беспросветная дура…
И всё-таки, что привело её сюда? Не любовь же к местной природе. Помнится, она никогда не была любительницей таких вот «красот и чудес». Не любовь ко мне, потому что не было у неё для меня ни капли любви. Значит, что-то действительно важное заставило её покинуть столицу и приехать сюда, в эту глушь, чтобы увидеться со мной…
Хотела бы я знать, как ей удалось меня «вычислить». Мне казалось, о моём убежище не знает никто… Не мог же, в самом деле, Марко проболтаться? Вряд ли… Но больше никто не знал о том, где я нахожусь…
Тем не менее, кто-то выдал матери моё тайное убежище, и зачем-то она явилась ко мне.

Её только мне сейчас не хватало… Честное слово, вот с кем, а с ней разговаривать у меня не было никакого желания… Хотя, признаться, я ни с кем не хотела разговаривать.
Неужели, так трудно понять, что если я умотала куда подальше, если отключила мобильный телефон и не подаю признаков жизни, это означает только одно – я не хочу, чтобы меня трогали, доставали, «телепали» и так далее, и тому подобное! Надоели мне все эти рожи, которые мелькают вокруг меня и всё говорят, говорят, говорят…
Я покоя хочу, тишины! Задолбалась я так жить, как жила всё это время… Не могу больше!

- Я думаю, нам следует пройти к машине и поговорить там, - голосом, не терпящим возражений, изрекла она. Ещё бы. Она прекрасно знала цену каждой интонации своего голоса. Судья – больше добавить нечего, всё и так ясно. И вдруг, совершенно неожиданно для меня, она едва заметно улыбнулась, окинула взглядом степь и добавила. - Эти «спят курганы тёмные» мне не внушает опасения. Так и кажется, что выйдет в степь Одесскую какой-нибудь «парень молодой» и приложит нас чем-нибудь по голове… Пойдём?
От своей матери, кроме фигуры, зелёных глаз и миниатюрного размера обуви, я, кажется, невольно переняла её острый, как жало, язык и склонность к цитированию. Причём, эти цитаты из произведений, которые никто не помнит или вообще не слышал, постоянно вылезали к месту и не к месту…
Впервые в жизни я слышала в интонациях материнского голоса что-то «непротокольное», человеческое…
Нет, должно быть, это мне только показалось. Её взгляд был по-прежнему холоден. Судья, зачитывающая обвинительный приговор…

- Что-то случилось? – спросила я, не зная, как истолковать её появление здесь, при этом украдкой ощупывая глазами местность на наличие «парня молодого», который, должно быть, справлял в кустах естественную надобность, а теперь затаился и ждёт, когда мы уберёмся подобру-поздорову, чтобы он смог натянуть на свой замёрзший зад штаны…
- Если бы не случилось, разве я бы приехала? – мать ответила вопросом на вопрос и, скользнув непроницаемым взглядом по моему лицу, круто развернулась и зашагала прочь, темнеющей неподалёку автомашине.
Мне неинтересно было, что она мне скажет. Меня не интересовало ничего, и в первую очередь – она сама. Но сгущались сумерки, и становилось всё холоднее. Мои руки мёрзли, а ветер гулял под тонкой кожаной курткой, наброшенной поверх водолазки. В машине было, наверное, тепло…
Что ж, мы поговорим, если ей невтерпёж. А потом… Потом снова расстанемся на несколько месяцев или даже лет. Возможно, даже навсегда…
Мы чужие друг другу, и обе это понимаем.
Жаль. Я всегда хотела иметь мать…



Наши дни (сентябрь 2010 года)
Одесская область, г. Арциз

В пахнущем сладковатым освежителем воздуха салоне автомобиля было тепло.
Машину моя мать даже не подумала заглушить, очевидно, полагая, что никто не покусится на серебристый «паркетник» RAV 4, которому до настоящего «гряземеса», столь ценимого местными жителями, как ни крути, было далековато. В этих краях, как ни странно, больше ценились Нивы или доведённые «до ума» местными «Кулибиными» стародавние джипы, каких в городе уже не сыскать. А на днях я вообще удивительную картину наблюдала: какой-то мужик нацепил на задние колёса своего древнего «Паджерика» грунтозацепы и, к моему великому удивлению, использовал тарантас в качестве трактора… Да что говорить – голь на выдумки хитра…
Я устроилась на переднем пассажирском сидении и почувствовала острое желание протянуть руки к печке, чтобы погреть свои пальцы, которые скрючило от холода. Однако, не желая выглядеть перед матерью древним человеком, который только-только сполз с пальмы, добыл первый огонь и теперь, с радостным поухиванием, отогревает свои конечности у чахлого пламени, сжала пальцы в кулаки и засунула их в карманы куртки. Теплее от этого, конечно, не стало, но…

- Ты хотела со мной поговорить, - напомнила я.
- Да, - она равнодушно кивнула и незамедлительно потянулась к бардачку, из которого вынула пухлый конверт, надписанный косоватым почерком, который я, по своей «градации», отнесла к категории «куропись».
- Это что? – удивилась я, когда мать протянула мне конверт.
- Это тебе, - её голос не выражал никаких эмоций. То есть вообще никаких. Совсем. Голос робота…
- И что в нём? – я подсознательно копировала её равнодушно-ленивый тон, в котором каждое слово, каждая буква отдавали холодом. – Завещание Императора?
- Понятия не имею, - фыркнула она. – Прочти – узнаешь… Это прислали по почте мне домой. На твоё имя. Очевидно, тот, кто его написал, не знал, где ты находишься.
- А ты откуда узнала? – моё любопытство опять «вышло боком» и вылезло в самый неподходящий момент.
- У меня чутьё. Я бывший следователь, Лариса. Не забывай об этом… Если мне нужно кого-то найти, я это сделаю.
Кто бы сомневался… Знать бы только, каким местом она меня «учуяла» и что побудило её прикатить ко мне во всём блеске своей судейской мощи… Наверняка, читала письмо. И в нём, наверняка, что-то важное…

Итак, пока «бывший следователь», а по совместительству – моя мать, шарила в сумочке, должно быть, в поисках своих сигарилл, я неторопливо вскрыла конверт, на котором не указан ни обратный адрес отправителя, ни его имя. Ничего, кроме почтового штемпеля, судя по которому, письмо «прилетело» из Севастополя, не указывало на адресата…
«Лариса, милая! Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых…» - от этих строчек меня бросило в жар. Пальцы мелко задрожали, а перед глазами вновь воскресли события недельной давности, отодвинутые в глубину памяти неожиданным приездом матери. Отступившая на короткое время боль всколыхнулась с прежней силой, обрушившись на меня подобно стихийному бедствию.
Мне почудилось, что я вновь оказалась в полутёмной VIP-комнате, распростёртая на покрывающем пол ковре. Как наяву, передо мною возникли пустые серо-голубые глаза, окутанные туманом безумия. Я вновь ощутила омерзительные прикосновения грубых мужских рук к своему телу, услышала прерывистое дыхание и протяжный стон сквозь зубы…
Не могу… Не хочу… Ненавижу…
Я разжала пальцы, и тонкая бумага, с тихим шелестом скользнув на колени, полетела дальше – вниз, под ноги…
Больно… Несмотря ни на что, больно…
Как тогда…

Будет ли этому конец? Смогу ли я забыть? Хоть когда-нибудь – смогу не чувствовать боли, не переживать её вновь и вновь, свыкнуться с тем, что произошло? Умом я понимала, что уже не смогу. Та безобразная, скотская сцена вечно будет жить в моей памяти и умрёт лишь тогда, когда я навеки закрою глаза.
Он сломал мою жизнь. Если до этого у меня была надежда хоть на какое-то светлое пятно, то теперь не будет ничего. Я обречена на одиночество. На вечное одиночество. Игорю я не нужна – вчера я ясно это поняла. А ни с кем другим я не смогу быть счастлива… Да даже если случится самое невероятное, и он бросит свою Ленку, мы всё равно никогда не сможем быть вместе, потому что теперь я уже никогда не смогу близко подпустить к себе мужчину. Я им не верю. Ни одному из них…

«Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых…»
Мне не нужно было имя адресата, чтобы понять, кто прислал мне это послание. Я чувствовала его. Кожей. Пальцами рук. Шестым чувством. Сердцем. Душой. Всем…
Я брезгливо поджала под себя ноги, пачкая кожаное сидение и не обращая внимания на застывшую в удивлении мать, которая так и не смогла найти своих сигарилл в типичном бардаке женской сумочки. Она не понимала, не могла понять того ада, который, объяв пламенем что-то в моей душе, сжигал, испепелял, высасывал силы. Я вдруг ощутила нечеловеческое отвращение от того, что держала в руках бумагу, которой касались пальцы того, кто посмел поступить со мной низко, бесчеловечно…
Тошнота подступила к горлу, и я, чувствуя, как холодный пот катится по спине, с трудом сдержала рвотный рефлекс…

«Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых… - эхом разносилось по моему сознанию. - Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых… Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых…»
Мне больше ничего не было нужно. Ненависть обжигала изнутри и вырывалась наружу. Кривая, нервная улыбка заиграла на губах… Наверное, в тот момент я была не менее безумна, чем он в тот момент, когда… Когда…

«Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых…»
Ну и славно. Туда тебе и дорога…

- Славно же ты обращаешься с корреспонденцией, - мать коротко усмехнулась, подбирая разлетевшиеся по салону листы. – Человек старался, написал целое сочинение на свободную тему, а ты даже не удостоила его вниманием.
- Я не стану это читать, - я отвернулась и принялась глядеть за окно, за окно, за которым царила непроницаемая мгла. Такая же точна мгла покрывала мою душу…
- Тогда послушай, - она аккуратно сложила листы и медленно, словно детскую сказку, которых отродясь мне не читала, начала. - «Лариса, милая! Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых…»



Наши дни (сентябрь 2010 года)
Балаклавский р-он, с. Т…ка

«Лариса, милая! Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых…» - Илья торопился. Совсем скоро вернётся жена с сыном, у которого уже с неделю болит ухо, и которого она всё никак не могла «сподобиться» отвести в поликлинику, пичкая мальчонку какими-то средствами народной медицины. Нужно спешить…
Пальцы, не привыкшие держать ручку, слегка подрагивали. Буквы выходили кривыми, косыми, несуразными, а строки, вылетающие из-под стержня – безобразными и неразборчивыми.

«Я хочу попросить у тебя прощения за ту боль, что причинил тебе. Клянусь, я делал это не со зла… И дело не только в том, что произошло между нами несколько дней назад – в тот злополучный вечер, когда я, подчиняясь нахлынувшему безумию, не смог себя сдержать. Всё началось значительно раньше… Ты не можешь об этом знать. Ты даже не предполагаешь, что виновник всех твоих бед – я. Прости, если сможешь…» - он задумался и, прикусив кончик ручки, глубоко вздохнул.
Надо. Непременно надо высказать всё, что лежит у него на душе, на сердце.
Хоть чуть-чуть облегчить пудовый груз, лежащий на сердце…
Так надо…

Он никогда не умел писать писем, и уж тем более – таких.
Что ж, всё в жизни бывает впервые. За всё приходится платить…
Пусть так. Он виноват. По всем статьям виноват… Его можно судить, определить в строгую изоляцию, заключить за колючую проволоку, но это ничего не значит. Разве это – наказание? Нет… Наказание себе он избрал сам.
Всю свою жизнь он только и делал, что горел в аду своих низменных желаний. Пусть же и сегодня он сгорит. Целиком. Без остатка. Всё решено. Жребий брошен…
Но прежде нужно написать. Написать эту прощальную исповедь, покаяться в своих грехах…
Нужно…
Он не может уйти просто так, без покаяния…

«Всё началось задолго до нашего с тобой знакомства. Её звали Алиса. Я рассказывал тебе о ней – красивая черноволосая девочка с зелёными глазами. Я солгал. Солгал дважды. Моя первая ложь состояла в том, что я утаил от тебя: Алиса была твоей старшей сестрой. Вас было двое – она и ты… У вас разные отцы, но одна мать. Когда она только родилась, её оставили в роддоме в Севастополе… Нет, даже не оставили – твоя мать попросила позаботиться о девочке своих родственников, которые и стали её приёмными родителями. Её приёмный отец, если тебе интересно – бывший криминальный авторитет, вор в законе, ныне покойный, а приёмная мать – двоюродная сестра твоей матери. У них не могло быть детей, и они с радостью приняли девочку в свою семью. Она так никогда и не узнала о том, что где-то, совсем неподалёку от неё, в Одессе, живёт её маленькая сестрёнка – ты. Не узнала, потому что рано покинула этот мир.
Ей было всего семнадцать, когда её не стало. Я мог бы солгать тебе, но перед лицом смерти не лгут, не так ли? И я не хочу больше лжи. Её убил я. Между нами произошло примерно то же, что между мною и тобой… Ты понимаешь, о чём я. Я был тогда моложе и трусливее, поэтому не нашёл ничего лучшего, чем отправить её на тот свет, опасаясь возмездия. За моё преступление отсидел другой человек. Ты догадываешься? Игорь…
Я сумел обставить всё так, чтобы перевести все «стрелки» на него, но в его вину упорно отказывались верить, несмотря на то, что он сам показал на себя и на суде отказался от адвоката. Ему дали сравнительно небольшой срок – всего восемь лет, из которых он отсидел чуть больше половины. Игорь всегда знал, кому обязан был несколькими годами тюрьмы, но ни разу не попрекнул меня. Я не знаю, почему… Правда, не знаю. Я никогда не понимал мотивов его поведения…»
Понимал. Он всё отлично понимал, но не мог рассказать ей о том, что своими жизнями они с Игорем были обязаны друг другу. Оба они часто ходили по самому краю жизни, над их головами свистели пули, в спину им целились острые ножи, и они с завидным упорством спасали друг другу жизни… Нет, не жизни. Жизнь. Одну на двоих. Наверное, в какой-то мере их всё-таки можно было назвать друзьями… Пусть «корявыми», но всё же друзьями. Их дружбе мешало только одно – женщины… Так вышло…

«В тебе я всегда видел её, Алису. Это сходство не давало мне покоя, и когда Игорь попросил меня присмотреть за тобой, я сошёл с ума окончательно…» - он писал о том, как впервые увидел грустную девочку с зелёными глазами, как иногда ему удавалось «выдернуть» её из передряг, в которые она частенько попадала. Строки ложились на бумагу, и он чувствовал, как с каждым словом становится легче на душе.
В этой своей исповеди он пытался открыть ей природу своих чувств, объяснить, что долгое время был болен ею, болен безумной страстью, усмирённой её коротким «ненавижу»…
Он заблуждался. Всё это время – заблуждался…
Судьба дала ему шанс всё исправить – у него была своя семья, своя собственная. Он этого не понимал. Рядом с ним была любящая женщина. Он её не оценил. Его собственный «рулон счастья» оказался слишком коротким – продолжительностью каких-то пять лет, в течение которых – теперь он ясно это понимал – он был счастлив по-настоящему. Он всё разрушил. Сам. Своими руками. И теперь был должен понести заслуженное наказание за совершённый им поступок…
Ему не место среди людей. После того, что совершил – не место… Он знал это.
Пусть так. Он не станет дожидаться наказания. Он накажет себя сам. Он уже выбрал себе наказание…

«Я лгал тебе всегда, - продолжал он, чувствуя боль в запястье. Пальцы его деревенели, но он продолжал выводить букву за буквой, не отрываясь ни на секунду, делая попытку собрать то, что превратил в руины. – Игорь не имеет никакого отношения к Лене. Она моя жена. И у нас есть сын. И ещё – второй ребёнок, которого она ждёт и которого мне уже не суждено увидеть…» - Илья рассказывал о поступке Назара, о встрече на разбитой дороге, об амнезии Игоря, о Наталье. Рассказал, как Игорь, боясь сломать её хрупкое счастье, решил оставить её навсегда, но не смог, потому отправился в Верону… «Такая любовь, - продолжал он, - даётся лишь раз в жизни. – Мне никогда не суждено так любить, как любит он. И меня никто никогда не полюбит так, как любишь его ты. Вы созданы, чтобы быть вместе. Навсегда. Было бы самым тяжким грехом – уйти и не попытаться соединить вас вновь. Что я разрушил, то я хочу восстановить. Иди к нему. Он ждёт тебя. Ты можешь не говорить ни слова – он всё поймёт, потому что он всегда был способен понять даже то, чего не понимала ты. Это и есть – настоящая любовь.
Я желаю счастья вам обоим. И я верю в то, что вы будете счастливы. На этот раз – навсегда…
Вот, пожалуй, и всё, что я хотел тебе рассказать. А теперь – прощай.
Я не прошу меня простить – знаю, что это невозможно. Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. И если мне суждено было прожить ещё хоть сколько-нибудь счастливую жизнь, я хочу, чтобы минуты истинной радости, отведённые мне, достались тебе.
Прощай. Прощай навсегда…
P. S. Не рви это письмо. Дочитай его до конца и попытайся осмыслить.
Не тая всю правду расскажу…
Исповедь мою, прошу, послушай -
На алтарь тебе я положу
Свою искалеченную душу…
И. Ангел/Никольский»

Ну вот и всё… Он поставил дату и краем уха услышал звук открывающийся двери, строгий голос жены, лопотание сынишки, который, не желая разуваться, рвался к нему, оглашая прихожую громкими криками: «Батя! Мы пришли…»
Он всё не мог решиться оторваться от письма, подняться со стула, пересечь комнату и шагнуть к ним – к людям, которых предал. К двум самым дорогим для него существам… Теперь он ясно это понимал… Жаль, что не понял раньше…
Наверное, так нужно. Для чего-то нужно, чтобы судьба время от времени ставила палки в колёса, ставила тебя перед выбором – пусть нелёгким, но всё же… Так для чего-то необходимо…
Наверное, для того, чтобы жить… Или умереть…

Он скорее почувствовал, чем увидел, как его сын вбежал в комнату, радостно взвизгнул и вскарабкался ему на колени. Илья с силой стиснул его в объятьях, словно окаменев. Страшная, невыносимая боль разрывала грудь при мысли о том, что это объятье – последнее…
- Илья, ну хоть ты ему объясни, - с укором произнесла Лена, останавливаясь в дверях и держа в руках оранжевые резиновые шлёпанцы. – Но нельзя же босиком…
Он не смотрел в её сторону. Не мог. Боялся, что сорвётся, не выдержит, разорвёт в клочья это письмо, остановится на полпути, лишь бы вновь оказаться рядом с ними, лишь бы судьба дала ему ещё один шанс. Ещё один «рулон счастья».
Нет. Судьба, возможно, и дала бы, но сам себе он никогда не простит того, что совершил. Не будет ему другого шанса. Не заслужил.
- Слушайся маму, сынок… - хрипло пробормотал он, проводя рукой по мягким детским волосам.
- Не-а, - со смехом отозвался Гарик. – Она злая. Я её не люблю… Я тебя люблю…
Он чуть было не сказал, что тоже его любит, очень-очень. Его и его маму… Потребовалось собрать всю свою волю в кулак, чтобы произнести другие слова, обращённые к жене:
- Лен, я… - он запнулся. Боже, как тяжело… - Я сегодня ухожу в рейс…
«Последний рейс», - добавил он про себя, до хруста стиснув зубы, чтобы не дать пролиться предательским слезам, подступившим к глазам…



Наши дни (сентябрь 2010 года)
Одесская область, г. Арциз

Голос матери давным-давно затих, и я прислушивалась к зыбкой, звенящей тишине. Я сконцентрировалась на этом звоне, полностью погрузилась в этот еле слышный поначалу звук, который в моём сознании всё усиливался, перерастая в рёв иерихонских труб. Этот звон разливался по салону машины, окружал меня непроницаемой стеной, отдавался во всём теле эпилептическим дрожанием…
Слёзы ползли по щекам. Глаза нестерпимо резало, и я почти ослепла от этих нескончаемых солёных слёз, которые всё никак не могли прекратить литься. Поток их был бесконечен…
Эта странная исповедь человека, которого, должно быть, действительно уже нет в живых, доконала меня окончательно. Она поочерёдно затрагивала то одну струну моей души, то другую. Подобно лунному свету, прорезающему темноту ночи, это письмо пролило свет на многие события моей жизни, о которых я раньше не задумывалась…
Получается, я всю жизнь жила среди лжи, подлости, предательства.
И вот теперь всё встало на свои места…

Встало ли? Что мне проку от того, что Илья покаялся в своих прегрешениях? Кому от этого легче? Разве что ему одному… А мне… Что теперь делать мне?
«Что я разрушил, то я хочу восстановить», - эта строка впечаталась в мою память. Разрушил – да. Разрушил мою жизнь, жизнь Игоря в своей глупой навязчивой идее подражать ему во всём, обладать всем, чем обладает он… Что ты хочешь теперь восстановить? Разве возможно что-то восстановить?
Как ты смешон, Илья. Как жалок…

Тебе кажется: написал пару жалостливых строчек, и всё, этого достаточно, чтобы восстановить привычный уклад жизни? Где ты был три месяца назад, когда Игорь приезжал в Закарпатье? Почему не приехал вместе с ним, почему не швырнул мне в лицо паспорт, в котором было чёрным по белому написано, что Лена – твоя жена? Где ты был всё это время? Преспокойно крутил баранку… А теперь ты чего хочешь?
Ты всерьёз думаешь, что после того, что у нас с тобой было, я всё брошу и побегу к Игорю – только потому, что это приспичило тебе? Ты думаешь, он примет меня после этого… Ведь ты наверняка и ему рассказал обо мне что-нибудь увлекательное! Не так ли, Илья?
Он знать меня не захочет. Ни меня, ни дочь… И второго своего ребёнка никогда не признает, потому что наверняка будет думать, что он от кого угодно, только не от него. Хотя бы даже и от тебя…

Моё прошлое – ложь. Будущее – туман…
Я не знаю, как мне жить дальше и что мне теперь делать…
Лучше бы ты оставил всё как есть… Мне не нужны твои признания. Мне не нужен ты. Мне ничего не нужно…
Что делать? Что же мне теперь делать?

Я с силой стиснула ладонями виски и низко-низко опустила голову, касаясь лбом коленок.
Отчаянно хотелось завыть, заскулить, удариться головой о боковое стекло автомобиль и кричать, кричать, кричать, пока хватит сил…
Но я не могла. Ничего не могла.
Оглохла. Онемела. Отупела. Волю и разум парализовало…
«Что делать? – задавала я себе риторический вопрос по Чернышевскому. – Что ты теперь будешь делать, Лариса?»

- И что ты теперь будешь делать? – этот голос, такой спокойный, такой уверенный, проник в моё сознание, и я с удивлением обнаружила, что вселенная не ограничивается салоном Тойоты, а я – не единственное живое существо в Галактике… - Поедешь к мужу?
Мама, о чём ты? К какому мужу? Окстись…
Как ты себе представляешь моё «торжественное появление»? Я, например, никак…
Что я ему скажу? «Вот она – я»? И что? Что с того? «Ты можешь не говорить ни слова – он всё поймёт, потому что он всегда был способен понять даже то, чего не понимала ты», - эти строки из прощального письма Ильи всплыли в сознании. Поймёт он, как же… Упрямый, твердолобый баран! Он никогда меня не понимал и уже точно не поймёт… И он меня не любит. Я уверена в этом… Если бы любил, разве он был бы таким безразличным по отношению ко мне всё это время? Все три месяца?
«А разве он таким был? – усомнился внутренний голос. – По-моему, он-то, как раз, делал всё, чтобы вы были вместе. И это понимал все, кроме тебя…» Действительно… Он старался не отпускать меня от себя ни на минуту. Три месяца, в течение которых я боролась с собой, со своей любовью к нему, он сражался за нас, стремясь сохранить нашу семью или хотя бы остатки отношений. Он просто не хотел меня терять, а я… Я делала всё, чтобы разорвать те нити, которые нас связывали… Пыталась, пыталась, пока не добилась этого… Илья лишь всё ускорил – не более.
Цыганское предсказание сбывалось – двое детей, четыре жены… Счастье… И этим счастьем буду не я…

- Нет, - твёрдо ответила я. – Я останусь здесь, в Арцизе.
Всё верно. Всё так и должно быть. Я не могу, не имею права ехать к нему.
Я не знаю, как это сделать… Даже если он меня любит, ничего страшного. Попереживает и забудет… «А сама-то за эти пять лет смогла его забыть? – усмехнулся внутренний голос. – Не сумела. Так почему ты тогда требуешь этого от него?»
Требую, потому что знаю: так будет лучше. Легче. Проще.
Мы не в сериале. Это – жизнь. И в его жизни мне нет места…
К тому же, я – совсем не то, что ему надо. По сравнению с ним, я девчонка – глупая, дикая, с мыслями, от которых у нормальных людей в мозгах происходит короткое замыкание. Ему такая не нужна. Рядом с ним должна быть серьёзная, взрослая женщина, умеющая трезво смотреть на вещи…
Наталья! Да, именно она. Они прожили вместе несколько лет, и не будет ничего удивительного в том, что их судьбы соединятся. Она хорошая. Она будет образцовой домохозяйкой. Ну да, она никогда не научится ходить на каблуках или вести скучные разговоры на светских раутах, но разве в этом – счастье? Нет…
Вот оно! Вот теперь всё, наконец, встало по своим местам.
Игорь ещё ничего не понимает. Но… Ему просто нужно объяснить, намекнуть, и он потянется к Наталье, примет её, и уж тогда точно они будут счастливы вместе. А я буду счастлива с детьми. С нашими детьми…
Да, именно так. Я всё правильно придумала. Всё верно решила…

- Ну и дура, - голос матери прозвучал как пощёчина.
Я резко вскинула голову и заморгала глазами. Я дура? Но почему? Только потому, что не хочу разрушать его жизнь? И это мне говорит она – та, что разбила вдребезги жизнь отца! Да как она смеет? Какое право имеет судить меня… Ах, да, она же судья. Простите, Татьяна Александровна, запамятовала… Только вот здесь Вы – не на своей территории и судить меня не имеете права. Я сама вынесла себе приговор. Я сама всё решила. За себя и за Игоря. За себя и за своих детей. И я знаю, чувствую, что моё решение будет верным…
- Я никогда не думала, что ты повторишь мои ошибки, - произнесла она, комкая в длинных пальцах пачку сигарет. – Курить, я так понимаю, нельзя? Всё верно. Меня тоже выворачивало наизнанку от запаха сигарет, когда я тебя носила. И ещё – от запаха медикаментов… - она улыбнулась. – Ты ещё не родилась, но уже ненавидела всё, что связано с медициной. Наверное, поэтому так открещивалась в своё время от перспективы возглавить Запорожский филиал «НикМеда» и выбрала профессию журналиста… Ну что ты на меня смотришь, журналистка Лариса Трунилова?
Быть не может… Она знала? Знала всё это время? Но разве… Разве ей было до меня дело?
Я непонимающе уставилась ей в глаза и не без удивления встретилась взглядом с обыкновенной женщиной средних лет. Это не был взгляд строгой судьи Татьяны Никитиной, которая сотнями отправляла людей за колючую проволоку и прославилась тем, что по максимуму давала срока к совершившим насилие в отношении несовершеннолетних. Она не была безразличным следователем, какой я помнила её в свои детские годы, когда на черновиках её рапортов и протоколов рисовала свои первые корявые рисунки, тогда ещё не зная, что никогда не получится из меня художника. Она не была той, что цинично заявила мне на кладбище, что человек, которого я столько лет считала отцом, на самом деле мне чужой… «Боже! Да ведь у неё в мыслях не было тогда надо мной издеваться, - поняла я, ослеплённая неожиданной догадкой. – Она просто таким образом хотела меня поддержать… Своеобразным способом… Но ведь и я на её месте сделала бы тоже самое, чтобы хоть чуть-чуть облегчить боль от утраты…»
Я смотрела на неё и прозревала с каждым мгновением, с каждой секундой, тонувшей в водовороте вечности. Никогда я не была ей безразлична. Никогда… Она просто боялась, что я не приму её, оттолкну, скажу, что не нуждаюсь в ней! Она вела себя со мной точно так же, как я себя веду по отношению к Игорю! То, что я хочу отпустить его от себя, то, что постоянно убегаю, то, что вечно его отталкиваю и заявляю, что он мне нужен как собаке пятая нога, вовсе не означает, что я его не люблю. Люблю. Безумно. Как никого. Но боюсь… Я бы, не задумываясь, побежала к нему, ураганом ворвалась в квартиру, повисла у него на шее, сунула бы в руки это письмо от Ильи и сказала одно-единственное слово: «Люблю». Но я боялась быть отвергнутой, потому мне проще было оставить всё как есть. Вот и ей, выходит, проще так… Боже мой! Да как я раньше этого не видела? Нужно было дожить до двадцати семи лет, чтобы это понять…

- Ну что ты так смотришь? – негромко спросила она.
Ей тоже нелегко – это было видно невооружённым взглядом… Но, кажется, она, как и я, смертельно устала бороться с самой собой. Как будто заглянув к ней в душу, я вдруг поняла, что мы очень и очень похожи. Настолько похожи, что печать этого сходства лежала теперь на всём…
- Расскажи мне о нём, - негромко попросила я, зная, что сейчас ей это почему-то очень-очень нужно. Нужно, чтобы я смогла, наконец, её понять… Губы сложились непривычно, когда я произнесла это слово, которое впервые, если начинать отсчёт от детства, адресовала ей, полностью чувствуя заложенный в нём смысл. – Мама, расскажи о нём… О том, кто был моим отцом…



Наши дни (сентябрь 2010 года)
Одесская область, г. Арциз
Воспоминания Т. Никитиной

Что ей рассказать? Разве интересно ей будет слышать о первой любви своей непутёвой матери – мальчишке из соседнего дома, которому она подарила своё сердце. Подарила раз и навсегда…
Он с детства был её защитником, товарищем её детских игр, гонял от неё многочисленных ухажёров, с завидным упрямством таскал её тяжеленный ранец до самого дома и, чинно откланявшись, уходил, неизменно отказываясь от предложения выпить чашку чая.
Он занимался боксом, и она тоже записалась в спортивную школу, правда, на фехтование, потому что дни занятий в группах совпадали. Время, правда, было разное, но он неустанно ждал её, объясняя это тем, что время позднее – целых пять часов вечера – а на дворе рано темнеет. Она шла рядом с ним нарочно медленно, где-то в потаённых уголках своей души мечтая о том, что на них нападут хулиганы, и он отобьётся от всех… И тогда она сможет ему сказать: «Славик, ты мой герой», - и адресовать ему пламенный поцелуй в щёчку. Как же она мечтала об этом поцелуе – так, что самой становилось стыдно…

По окончании школы он поступил на юрфак, и она, не испытывая совершенно никакой тяги к праву, смиренно поплелась вслед за ним. Он терпеливо объяснял ей основы законодательства, а она, отчаянно зевая, думала только о том, какой же он, всё-таки, придурок, что никак не может сказать, что она ему симпатична.
И, терпеливо зубря билеты к экзамену, всё чаще задумывалась о том, что когда-нибудь не выдержит и сама ему скажет: «Слава, я тебя люблю…» Пусть только попробует от неё отвертеться!

Он отвертелся. Настоящее горе обрушилось на неё, когда он познакомил её со своей девушкой. Татьяна проплакала весь день, а вечером, злая и решительная, сгребла в охапку свою двоюродную сестру Верочку, мама которой работала в столовой военно-медицинской академии, и, нацепив на себя «парадно-выходное» платьишко, отправилась в эту самую академию на танцы, где и познакомилась с Сашкой Никитиным. А через месяц, мило улыбаясь, сообщила Славику по телефону: я, мол, выхожу замуж, регистрация тогда-то, хочешь – приходи. В глаза сказать не решилась – страшно. Чуть-чуть помолчав, он вежливо поздравил её, пожелал счастья и повесил трубку… Дурак! А ведь мог бы уговорить этого не делать. И уговорил бы, потому что у неё сама никогда не лежала душа к Сашке.
В ЗАГС не пришёл. А она ждала. Уверена была, что примчится в ЗАГС, даст Сашке в рыло, вскинет её на плечо, и… «И» не случилось…
Более того – Славик забрал документы из института и «загремел» под весенний призыв в армию, точнее – во флот, на какой-то паршивый крейсер, откуда регулярно отправлял ей коротенькие дружеские письма, что всё хорошо, служба идёт, писал нескладные стихи о море и рисовал страшенных треугольных чаек. А она ему в ответ: у меня всё хорошо, отличная семья, мужа люблю – не могу… И так далее, и тому подобное…
Вечная сказка про Цаплю и Журавля.

Жизнь с мужем не складывалась. Наверное, сказывалось то, что Татьяна поспешила «выскочить» за первого «встречного-поперечного». По распределению попали в Севастополь, где она благополучно окончила институт и устроилась работать в милицию.
Первое, с чем столкнулась Татьяна, любимица родителей, которой никогда ни в чём не отказывали – это безденежье. Муж не давал ей ни копейки из своей зарплаты, а её – без зазрения совести забирал подчистую, справедливо рассудив, что прожить можно и на офицерский паёк, а до места службы добраться общественным транспортом. «Одежда? – искренне удивился он, тараща глаза на жену, которая потрясала перед ним прохудившимся халатом. – Любимая, но у нас же есть форма… Зачем же нам тратиться? Ты зашей его, всё равно тебя тут никто не видит…» Деньги, как разъяснял ей Сашка, он откладывал на то время, когда они получат отдельную квартиру и будут в ней жить. Нужно будет мебель покупать, ремонт делать… Квартиры, правда, не предвиделось, но муж, как Царь Кощей, «над златом чах»…
Единственное, чего в тесной комнате в «общаге» было вдоволь, так это книг о вкусной и здоровой пище! Вот уж, действительно, «завались»… Хоть ж…пой ешь! И ведь не объяснишь ему, дураку непутёвому, что по этим рецептам не готовят из того, что выдают на паёк. Она даже увлечение себе нашла – в свой выходной день садилась на скамейке перед общежитием и перелистывала эти книги, воображая, что когда-нибудь разведётся с Сашкой и будет хоть каждый день есть пельмени.

Вот с этими-то пельменями и застал её Слава, когда она, проводя пальцем по своей любимой странице, печально вздыхала и думала, как бы удрать в отпуск к родителям и попросить маму приготовить хотя бы галушек. Ну и что, что без мяса! Подумаешь… Зато почти пельмешки…
- Таня, здравствуй… - пристальный взгляд карих глаз, в котором можно утонуть, и тощий букет красных гвоздичек, зажатых в руке. Слава…
- Ты? – глупая улыбка на лице и единственная мысль – халат совсем пообтрепался. Стыдоба. А как расписывала свою «райскую жизнь». Только бы в гости не попросился… – Ты что здесь делаешь?
- За тобой приехал. Поедешь? Люблю тебя, Таня. Всегда любил…
И летит на землю поваренная книга, и летит к чёрту весь мир. Только он – и больше ничего…
И не было больше ничего. Ни ночи, ни дня, ни света, ни тьмы… Даже слов не было… И долго тряслась потом казённая «шконка», которую Никитин всё никак не хотел заменить диваном, пусть даже купленным в комиссионке… Долго, наверное, прислушивались соседи к крикам и стонам, раздававшимся из комнаты лейтенанта Никитина, «отчалившего» в командировку на шесть месяцев… И билось настойчиво в ушах: «Люблю, люблю, люблю…»
- Я к тебе приеду… - шептала она, прижимаясь к нему на вокзале, прощаясь ненадолго – всего на пару месяцев. – Не могу от него просто так уйти. Это не по-человечески будет…

Лучше бы уж не по-человечески. Уж лучше бы просто сбежала…
Мужа встретила с твёрдым намерением развестись и ребёнком от любимого человека под сердцем… Сашка только скользнул взглядом по раздавшейся фигуре жены – сразу всё понял… Орал, матерился, потом в ногах валялся и умолял не уходить. Татьяна была непреклонной – метнулась к шкафу и принялась собирать вещи. Долго ли их собрать, когда и нет ничего почти? Поживёт пока у кузины Верочки, которая теперь тоже здесь, в Севастополе, с мужем жила. Она уже обо всём договорилась, всё решила…
- Не уйдёшь, с…ка, - взвизгнул Никитин, шелестя чем-то.
Она только и успела, что обернуться и увидеть, как он прижал к вспотевшему виску револьвер. Так его на всю жизнь и запомнила – в распахнутой шинели, с картонным чемоданом у ног и воронёным дулом у виска.
- Попробуй только, - неистовствовал он. – Застрелюсь – все на тебя подумают, б…дь! Родишь своего ублюдка в каталажке… - и улыбается. Криво, желчно… Страшно улыбается.
«Слава милый приехать не могу не люблю оставим все как есть прости», - двенадцать слов телеграммы, перечеркнувшие жизнь. Две жизни. Нет, три…

Родила Татьяна раньше срока на два с половиной месяца – ни дня не обходилось без того, чтобы муж не довёл её до слёз. Пыталась просить заступничества у родителей, да куда там: твоя семья, сама и разбирайся. Славе тоже написать боялась – вдруг приедет и убьёт Сашку. И тогда его посадят… Из-за неё посадят… Или Сашка его убьёт. Он – псих. От него всего можно ожидать…
Долго смотрела женщина на крохотное беспомощное создание, которое даже на руки было страшно взять – настолько маленькое. «Не даст нам Сашка жить спокойно, - думала она, роняя горькие слёзы. – Не даст… Обеих со света сживёт… Самой не так страшно – всё равно всё лучшее в её жизни уже было. А вот дочка…»
Тогда и решилась. Написала отказ от дочери. Муж Верочки, не последний человек в городе, договорился, чтобы девочку им с женой отдали…
«Алисой назовите, - всё просила Татьяна. – Алисой… Как в книжке…»
Плакать уже не могла. Слёз не было. И ничего вообще в душе не было – только горечь и боль. Как будто какую-то часть себя отдала вместе со своим ребёнком – живую, ту, что умела радоваться жизни. А себе только оболочку оставила…
Жить в Севастополе не могла. Всё боялась, что сорвётся, бросится к дочери, и тогда – жди беды. В Сашку как будто бес вселился. Раньше чёрствый был – теперь сам сатана стал. То гулящей девкой её называл, то корил тем, что отказалась от дочери. А она всё просила развода. Не давал… Решил намертво к себе привязать… Сбегала – догонял…
Через несколько месяцев переехали в Ленинград… Точнее, в его пригород – Петродворец…

Жить бы да жить, а тоже не сложилось. Мужа Татьяна презирала, видя то, чего не замечали другие – Никитин – человек больной, неуравновешенный и, кажется, помешавшейся на ней. Он любил её – это факт. Но любил как-то по-своему, одержимо, осатанело. Была бы его воля – посадил бы под замок и не выпускал на волю.
Хотя… Ну какая это воля? Всей жизни только – работа да он, постылый…
Из дома выйти некуда. Рядом парк – дворцы, фонтаны, люди, а ей всё казалось, что нет никого, что она – одна во вселенной.
Нет, не одна. Есть ещё Никитин, от которого даже не уйдёшь – или её прибьёт, или с собой покончит…

Тот день она хорошо запомнила. Промозглым осенним утром бежала с работы к автобусной остановке и обожглась о знакомый взгляд карих глаз, которые забыть так и не смогла…
- Здравствуй, Таня… - негромкий голос, от которого земля из-под ног уходит. – Рад встрече…
- Здравствуй, Слава, - взгляд упирается в его начищенные до нечеловеческого блеска ботинки. – Какими судьбами здесь?
- Да вот, всё обещал сына в Петродворец отвезти, фонтаны показать… - короткое кивание в сторону темноволосого парнишки, переминающегося с ноги на ногу и ожидающего, когда его папа наговорится с этой тётей. Старший. Есть ещё младший. Недавно родился… – А ты?
- Да я живу здесь… Неподалёку… Две остановки всего… - и так плакать от этого хочется – словами не передать.
- С ним? – короткий вопрос, от которого сердце занимается огнём.
- С ним… Ты прости, Слава. Мне идти надо. Муж ждёт…
Лучистые глаза вмиг становятся тусклыми, как старые пуговицы…

Как он её нашёл – сама не понимала. Просто обомлела, когда подняла голову и увидела его на пороге комнаты, оклеенной обоями с жёлтыми подсолнухами. Застыла. Окаменела, сжав в руках натянутый на пиалу чулок, штопаный-перештопанный. С такой силой сжала, что иголку под ноготь загнала… А потом вдруг заплакала… Давно так не ревела – с того дня, как в последний раз увидела своего ребёнка…
- Танечка, не плачь… - тихий шёпот возле уха. Руки мягко гладят её по плечам. Она чувствует его прерывистое дыхание, неистовый стук сердца. Даже запах одеколона тот же – «Тройной», любимый аромат Сталина. Всю жизнь она его терпеть не могла… - Я к тебе приехал. Тебя искал… Почему ты ничего не сказала? Я ведь был в Севастополе… Дочку видел… На тебя похожа, только волосы чёрные… Уедем, Таня! Я с женой разведусь, дочку заберём… Маленькая моя, я люблю тебя…
Никогда он её ласково не называл – всегда только «маленькая». Из-за роста, что ли? Раньше это её злило невероятно, а теперь музыкой в ушах звучало…
- И я тебя люблю… Сильно-сильно люблю, Слава… Только уехать не могу. Не могу бросить мужа…
- Глупенькая! Ну, хочешь, я с ним поговорю?
- Ничего не хочу. Ничего… Кроме…
И снова – ночь без ночи. И снова два сердца бились в унисон. Жёлтые подсолнухи качались над ней, и ей чудилось, что она не оплывающем от дождей Ленинграде, а в родной Украине. Там тоже растут подсолнухи…
И снова было расставание…

Этот Илья, приславшей Ларисе письмо, ошибся. У обеих её дочерей был один отец. Другого и быть не могло… Только он…
Что-то перевернулось в Татьяне после этой встречи с любимым человеком. Она как будто ощущала его незримое присутствие за своей спиной, поэтому о ребёнке сказала мужу дерзко. Пусть думает, что хочет. Что она – шлюха, что она «кукушка», бросающая своих детей – что угодно. Этого ребёнка она родит. И никому его отдавать не станет…
Дочку она назвала Ларисой… Ещё в роддоме, держа на руках малышку, которая упорно не хотела брать её грудь, Татьяна понимала – они друг другу чужие. Совсем чужие. И так будет всегда…

Она боялась любить. Боялась привязываться к дочери. Ей хотелось казаться безразличной, чтобы не раздражать мужа огромной, всепоглощающей своей любовью к ребёнку от любимого человека.
«Что ты с ней возишься? – сказал как-то Никитин. – Успокоить не можешь? Может, вколоть ей что-нибудь, чтобы навсегда успокоилась?»
«А ведь он может… - подумалось ей. – Может…»

Когда жить с мужем стало невыносимо, Татьяна решилась на крайние меры – собрала вещи, попросила перевода и отправилась на Украину, просить помощи у единственного человека, которому была небезразлична. Она расскажет ему о дочери, они вернутся за ней и заберут её. Обязательно…Он обещал развестись, говорил, что любит… Разве, эта любовь могла перегореть? Она-то ведь его любит…
Она хорошо помнила, как позвонила в знакомую дверь, и ей открыла женщина, державшая на руках младенца, закутанного в белое покрывальце. Ещё двое малышей сосредоточенно выглядывали из-за широкой юбки матери.
- Вам кого? – удивлённо спросила она.
- Мне? Я… Простите, я ошиблась…
Татьяна не помнила, как спустилась вниз по лестнице. Не помнила, как шла по улице…
Зачем только она приехала? У него – своя семья, дети… Разве можно взять и влезть в чужую семью, оторвать отца от детей? Нет… Надо возвращаться в Ленинград. Заберёт Ларису, а там – куда кривая выведет. Проживут как-нибудь…
Она ступила на асфальт и сделала несколько шагов, не обращая внимания на запрещающий сигнал светофора. Визг тормозов и адская вспышка боли, после которой наступила темнота, были её последними воспоминаниями о том дне…

Мало кто знает, что известная судья Татьяна Александровна Никитина, в прошлом – следователь районного отделения милиции, три года провела в инвалидной коляске. Она заново училась ходить, говорить, училась жить…
Она собрала себя по кускам, упорно отказываясь от помощи родителей… Единственное, что она позволила себе принять от них – однокомнатная «хрущёвка», расположенная на первом этаже убогого дома…
Единственное, что заставляло её жить – мысль о том, что когда-нибудь она вернётся в Ленинград, ставший уже Санкт-Петербургом, и заберёт свою младшую дочь… Нужно только поправиться и устроиться на работу…

Но судьба наносила ей удар за ударом. Когда она приехала, Никитина в Ленинграде не оказалось. След вёл в Одессу, и она устремилась туда… Там её настигла весть о гибели старшей дочери, которую изнасиловал и убил какой-то сумасшедший… Моральный урод… Нет, даже хуже…
Жизнь рухнула. Старшая дочь мертва, младшая бесследно исчезла вместе с её бывшим мужем…
Она сломалась. Впала в депрессию. Начала пить…
Из этого состояния её вывела неизменная Верочка, которая делала всё возможное и невозможное для того, чтобы привести её в чувство. Она заставила двоюродную сестру учиться… Да, пожалуй, только учёба её и спасала. И Верочка… Татьяна заочно получила второе высшее образование, несколько курсов разной направленности. Снова стала работать…

Не обременённая семьёй, она быстро шагала по карьерной лестнице, если это требовалась – просто шла по головам. Она стала сильнее, привыкла встречать трудности с улыбкой. Она научилась жить заново. Снова…
Задавив в себе материнский инстинкт, который не ожил даже тогда, когда она увидела в журнале статью о бизнесмене Александре Никитине, она старалась забыть о прошлом… Что ей было делать? Возвращаться к дочери? А разве та её примет? После стольких лет – примет?

Никитин отыскал её сам. Сам нашёл, позвонил и заявил: «Забирай себе своё отродье. Она меня заеб…ла…» С тем и положил трубку.
Ту встречу в кабинете Никитина ей не забыть до конца жизни. Ту самую, когда дочь смотрела на неё равнодушными зелёными глазами, в которых не отражалось никаких чувств. И, что самое страшное, никаких чувств к дочери не было у самой Татьяны. Одна чудовищная пустота.
Они не ожили, пока Лариса несколько месяцев жила у неё. Не ожили, когда она умоляла защитить её от посягательств Альфреда, молодого любовника Татьяны… Хотя, нет. Именно тогда они и ожили. Отослать дочь обратно к Никитину казалось ей наиболее действенным способом избавить девочку от домогательств… Лариса была ещё слишком юна и не понимала этого…
С тех самых пор между ней и дочерью разверзлась пропасть, стянуть края которой она была не в силах.
Всё, что ей оставалось – втайне следить за ней, иногда возникая в её жизни… Редко, чтобы не причинять боль ни себе, ни ей. Взросление дочери, её замужество, период становления в бизнесе – всё это прошло мимо неё. Промелькнуло мимо неё и рождение внучки… Теперь этот ребёнок, которого она ждёт… Тоже, наверное, мимо… Вся жизнь – мимо…

И вот недавно это всё-таки произошло…
Весть о помолвке Ларисы с итальянским бизнесменом Роберто Эспозито обсуждали всё, кому не лень, и она, интереса ради – нужно же знать, с кем собирается соединить судьбу ее дочь - решила «пошерстить» его биографию, наткнувшись на «пикантные» подробности…
Предупреждать дочь было уже поздно. Лариса улетела в Верону. И тогда она позвонила ему… Единственному, кто мог помочь… Единственному, кого она любила и ненавидела одинаково. Тому, кому отдала своё сердце так бесконечно давно. Тому, в присутствии кого краснела и начинала заикаться, стоило только встретиться с ним взглядом. А встречались они часто. Слишком часто, чтобы его забыть… Это были ничего не значащие встречи якобы по работе, которые не решали ничего ни в его судьбе, ни в её. И всё-таки, она жила ими…

- Слава. Это Татьяна… Татьяна Никитина… - выдохнула она в трубку. – Мне нужна твоя помощь… Я… Точнее, не совсем мне…
- Спускайся, - прозвучал в ответ спокойный, уверенный голос.
- Что? – не поняла она. – Ты мне?
- Тебе. Спускайся, - и после короткой заминки как-то виновато. – Я шесть часов торчу под твоим окном…
- А… А что ты там делаешь? – ещё больше удивилась она, не сомневаясь, что он ответит: «Стою, Таня!»
- Жду, когда ты мне позвонишь, - он коротко рассмеялся в трубку. – Ты спускаться собираешься? Я, так понимаю, дорога предстоит дальняя. Накинь что-нибудь тёплое…
- Дорога? – тупо спросила она. Никогда ей не постичь ход его мыслей.
- Да. К зятю…
- Куда? – и, мигом поняв, просто спросила. – Ты знаешь?
- Всегда знал. Ещё когда она была маленькой. Она – твоя копия. Только волосы чёрные… Спускайся, Таня.

Надо же… Вся жизнь перед глазами пронеслась…
«Что же тебе рассказать о твоём отце, чтобы ты меня поняла? – подумала она, окинув грустным взглядом дочь, которая, наверное, ждала длинного рассказа о любви. – Что?»
И вдруг поняла – самое главное. Самое-самое…

- Я всегда его любила, Лариса. Всю жизнь, - и этим все было сказано.
- А сейчас?
- И сейчас… Не повторяй моих ошибок… - губы дрогнули, и предательская слеза покатилась по щеке.