И ни-че-го.

она ему звонит обычно ночью, в промежутке между прекращением вещания Культуры и третьим сном. Чаще всего она спрашивает его о том, какая завтра будет погода. Или о курсе каких-то заморских валют. Реже о том, отчего в это время года автобусы так редко ходят, а люди на остановках терпеливо стоят и ждут. И когда уж совсем срывается, так, что отчаянно начинает рвать крышу, когда ее огромные мозговые тараканы всю ночь жрут изнутри и жрут, она говорит ему - я подумала тут... ты не знаешь, что больней - резать вены в ванной или на люстре повеситься? Он секунду не дышит, колеблется между посланием ее к черту и вспоминанием названия месяца.

она часто о нем не думает, замещая воспоминания чьим-нибудь голосом из колонок или рассказом соседки о том, как ее ребенок вчера сказал первое слово. И так это все для нее неожиданно, странно и ново, что она готова орать и ждать, когда же снова придет эта разрывная боль. И когда она нападает на нее из-за спины, она просыпает мимо тарелки соль/резко перестает ждать пятидесятого дня весны. И она опускается на пол, обхватывает руками плечи, голову на грудь роняет и ожидает... и ожидает, когда же она наконец сдохнет. Но, видимо кто-то чересчур добрый приказал ей жить. Она поднимается, останавливается у окна полить цветок, который пятый день сохнет. И ничего. И больше совсем-абсолютно ни-че-го.

она ему звонит, чтобы просто знать, что он все еще где-то есть. Успевает удобно сесть между вторым и третьим гудком, вспоминает, что забыла взять сигареты. Отмахнется - потом! Ее дом замолкает, чтобы только не сбить ее с мысли, жужжащие мухи на месте в воздухе повисли. И ни-че-го.

вот такая вот абсолютная аллилуйя. Разбудить его среди ночи, две минуты чуши и красная кнопка под пальцем. Она имени его не называла уже год, чтобы не дай бог всуе не упомянуть. Дай ей кто сейчас библию на верность ему присягнуть - не задумываясь бы повторила. И дальше б жила и стыла, набирая изредка номер его. И кроме этого - Ничего.