Пение просроченного соловья

Как поет просроченный соловей?

Нет, это не облезлая тушка, стонущая в морозильной камере. Это милая девушка из дому Неизвестного по Неопределенной улице. Вам ни к чему её точные данные.

Но пела она отвратительно. Заверяю.

Представьте, что в вашем доме стены из бумаги. И слышен каждый шорох, а когда сосед открывает холодильник, человек из квартиры напротив уже кричит:

- Ты там был 5 минут назад. Закрой обратно и не мешай спать!

Представили?

Я это знаю не понаслышке. Я с детства привык парить над полом, чтобы бабушка Маша, живущая подо мною, не стучала тапком по потолку.

Так вот. Я говорил о соловье.

Этим самым Соловьем являлась совершенно незнакомая мне девушка, недавно переехавшая в наш бумажный домик. На лицо – чистый незапачканный ангел. Огромные зеленые глазищи, коса до пояса, туфельки, юбочка, прикрывающая колени.

«Вот уж кто не станет бузить по вечерам. Учеба, книжки. И только слышно, как грызется гранит науки. С хрустом, звонко!» - восхищались мы.

Но счастье длилось недолго. И уже вечером я имел счастье впервые услышать Соловья.

Представьте, что поет маститая певица поп-сцены. Криво поет, бездумно, но зато проникновенно – хоть удуши, чтоб не мучилась. И наш Ангел каждый вечер подпевает ей. Ровно с 8 часов. Одну и ту же песню. Знаете, противным таким голосом: «Я любила тебя, люби-и-и-ила!!!». И такое ощущение, что поет она, неверно подобрав ритм, под искаженную музыку и вообще абсолютно иную песню.

А я только прихожу домой, только собираюсь разогреть холодные пельмени. Но от этого голоса даже они сворачиваются и зеленеют, источая аромат неизбежности. И вновь довольствуюсь я водой под эти сатанинские мотивы, моля барабанные перепонки не лопаться.

Ангелу уже и баба Маша кричит, стуча веником почему-то по моему полу:

- Да разлюби ты уже тварь эту! Увижу – задушу! И тебя задушу тоже! Слышишь?

Она может – она активистка советского труда. Ее все боялись, она, кажется, и Сталина чуточку знала.

- Слышу, - соглашаюсь я, чтобы не задушила, и затыкаю уши ватой, завернутой в целлофан.

А Ангел всё любит кого-то. Безутешно любит. Судя по всему, окочурилась любовь её, не выдержала песен душевных. Оставил гад этот девушку на наше попечение, а сам наслаждается тишиной.

«Когда приде-е-е-ет моя судьба – я упаду в твои-и-и объятия!» - Вопит она, нежась под старающейся затечь ей в горло водой из душа. Даже вода против нее, но когда Ангелу мешала такая мелочь, как потоп?

А певица всё подпевает ей, соглашается. Больно им, тяжко. Любили они. Пятого уже за неделю, но любили.

А иногда разговаривает Соловей по телефону. Громко, на весь наш дом.

- А он, представляешь, и говорит ей: «Любимая, я ради тебя умру!»
- Да-да. Так мило это! И он кровью истекает такой и шепчет: «Твое имя – последнее, о чем я подумаю!» Я плакала!!!

Кстати, не врет. Действительно плакала. Так рыдала, что коровы записывали на диктофон. Протяжно, рвущими звуками. «Ы-ы-ы-ы».

- А что во второй части? Не знаю. Завтра покажут!

И я уже ожидаю этого «завтра», отмечая на календаре выход новых серий. Прокляни черт эти сериалы и никак не умирающих главных героев!

Так тянулись месяцы. Заунывно, тянуще, замогильным голосом живого мертвеца, пробудившегося в крепко заколоченном металлическом гробу. Так душевно, что повеситься хочется, предварительно повесив её.

А песня врезалась в сознание. И хоть меня воротит от этих текстов, начал я их напевать, улавливая одному Соловью знакомые нотки. И даже поискал дискографию той Сатаны, что заставила милую зеленоглазую девушку выть раненым волком на зажмурившуюся от ужаса луну. Нашел – скачал – удалил. Повторил процедуру. А песня-то заела.

И когда, в очередной раз, девушка бесстыдно застонала о бесконечно тоскливой участи семиклашки, я, к своему стыду, подпел ей.

Так же нудно, отвратительно и не в ноты.

- Вы тронулись умом, что ли?! – завизжала баба Маша, колотя по потолку молотком. – Всех задушу! Гады! А уж ты бы постеснялся петь! «Любила она» - и это мужик! Расстреляла бы вас всех! Пожалуюсь! Затоплю.

Затопит, не сомневаюсь. Снизу вверх. Но мне уже хорошо. Я уже проникся любовью к скисшим пельменям, сериалам без особого смысла, тонкому голосу силиконовой певицы. И, конечно, к голосу Соловьиного Ангела. Темного. Ободранного темного ангела, просроченного и протухшего от времен и жизни.

- Издеваетесь? – пискнул Ангел, заглушая музыку и крики соседей.
- Нисколько. А если зайдешь ко мне – дам дискографию. Твоей певицы. Всю.

Зашла. Дал дискографию. Правда, металла. Тяжелого, качественного. На всю громкость поставленного Ангелом. Баба Маша до сих пор считает Соловья Дьяволом, слушающим непотребщину. И обещает пожаловаться Сталину.

Это кто еще дьявол?

И знаете что? Живем мы с Ангелом уже энный год вместе, ломая колонки, забирая шнуры, умоляя не петь и затыкая поцелуем желание кричать о своей любви.

Хорошая ведь девочка. Готовит вкусно, глазища – с полтарелки, улыбка робкая. За мой обман чуть не поколотила, но простила. Всепрощающий просроченный ангел с соловьиными нотками.

И уже почти не ревет она так громко. Лишь иногда бубнит себе под нос какие-то мистические напевы, от которых в жилах стынет кровь, а сметана превращается в кефир.

Но вы бы разве не простили собственного соловья? Пусть и явно демонического. Просроченного по сроку годности пения, но сверкающего молодостью снаружи. Вот и я прощаю.