мы будем жить с тобой на берегу,
куда пути нет никому. непосвященных
не привечают здесь, все потому что у
тебя, меня - у нас, как у влюбленных

над головой, как нимб, как белый дым,
как стайка пепла, ветром нерушима,
горит звезда, невидная другим,
и отличает нас от них. и ходят мимо

нас корабли, и самолеты не гудят
над головами, поклоненными к закату.
я знаю, милый, в счастье виноват
один не может быть, я тоже виновата.

словам, случайно пущенным в висок
и путешествующим гулким метрономом,
найдется свой приют, наступит срок,
и я верну их, и не встанут комом:

прости меня, прости меня, прости.
за этот свет слепой в конце тоннеля.
за то, что, попытавшись нас спасти,
за прочим миром я не углядела.

было же утро, просвечивающее сквозь сон, и одеяло сползало с плеч, как туманный полог, солнце всходило, садилось в небесный трон, месяц октябрь был холоден, мрачен, молод. гладил под ситцем ребра, смотрел в глаза или беззвучным трепетом лился в душу - не потому что нечего рассказать, а потому что нравилось молча слушать треск электричества меж осторожных рук, пунктиры дыханья в груди, словно пульс снаряда.
если во мне рождался и лился звук - лишь от того, что ты нестерпимо рядом.

было же утро, такое, как и всегда, как я могла не почувствовать этой бездны? выли машины, кошки и провода, мне становилось жарко, смешно и тесно, кутаясь в кокон шагов твоих у двери, чуя тебя сквозь мертвый металл, я знала - все, что еще нам встретится впереди, в самом начале сама себе загадала. и так любила тебя, что страшно и говорить. вырвать страницы, комкать и снова править.
если я пела - то ты задавал мне ритм.
и замолкала - ты говорил мне "хватит".

было же утро, и я не спала два дня, перетащив себя с пола и бросив в кресло, я закрываю глаза - и опять она (слово какое сладкое, да? невеста...). и не болело - просто снаряд устал, пульс нитевидный, может, уже не стоит? хоть бы у ваших детей - не твои глаза, только тебе носить в себе это море. и я вставала, кроша обретенный лед, перебиралась в кухню - поближе к кофе, дура внутри меня обещала "пройдет, пройдет", а реалистка тащила меня к голгофе.

было же утро, и мне был неведом страх, я начиналась снова мотивом лета.
я желаю тебе видеть счастье в ее глазах.
и себе - научиться не ждать ответа.

пой мне, Солнце, тут же кругом тоска, беспробудные будни действуют мне на нервы, как в замедленной съемке - прищур, кивок, оскал. соответствую - днем вот играю стерву, к вечеру плавлюсь, стекая к твоим ногам /воображаемым, правда. беру и помню/,
помню по-шрамово, истово, по слогам.
и прячу лицо пылающее в ладони.
пой же мне, Солнце. стала бы я просить, имя твое ласкать, распевать, бояться - латать через боль связующую нас нить, любить тебя в горе, в море, в потоке танца? стала бы я - лихорадит. прости. не в счет. - из небытия возвращаться /бери на память/.
вечность назад - этот дом, поцелуев мед. вспышка. губами в плечи. большое пламя.

спой же мне, Солнце.
замаялась, дом, дела, август пришел, а я вспомнила и застыла.
я же нас выносила, выждала, родила, за порог проводила, как мать провожает сына...

...но нет ничего - прищур, кивок, оскал, кофе остыл, веревка в ладони вьется.
плесни еще грусти и нежности в мой бокал.
пой же мне.
пой мне,
Солнце.

утро застанет нас в уютной мгле, за плотными шторами, в беспросветном счастье, которое, как угли горящие, искрится еще во мне, которое, знаешь ли, самое настоящее. Дотронешься - и ладонь опаляет жар, посмотришь - и солнце слепит его зрачками, преодолев себя, припадаешь и пьешь нектар его сладких губ немеющими губами. И все начинается прямо сейчас и здесь, возводится в степень трепетного ответа - я есть, только если ты тоже есть, пожалуйста, не забывай об этом, ты мне и гавань, и войны, и корабли у чьих-то причалов, мечтающие о доме.
ночь отступает, забирая остатки мглы.

ты.
только ты.
и никого
кроме.

До тебя - расстояние в четверть шага, мерно дышим, смотрим глаза в глаза. Где хваленые горечность и отвага, почему мне некому рассказать, до чего же больно, как спицей в горле, жжется воздух, плавится синева, до чего же хочется быть покорной, узнавать на ощупь, как дважды два. До чего же хочется - просто слушать, говорить шаблонами и не знать, ничего не знать бы, конечно, лучше...

Мне решительно некому рассказать, как будильник мерзко рыдает утром, до чего же утром я хороша. Присыпает снегом, как белой пудрой, плечи города, - в нем и моя душа. Тротуары, ноты, гитарный абрис, сигарету б. Знаешь, а лучше две! Как узнать эту девочку в мятых капри, отражающуюся в окне? За кого ресницы целуют щеки, без кого немыслим мой белый свет? Почему бессовестно одиноки даже те, кто не ведает слова "нет"?

До тебя осталось лишь два мгновенья и бесчетный трепет моих ресниц, если б кто-то выразил уравненьем - ты бы был, конечно, искомый икс. Я же молча за скобкой останусь снова, в ожидании действий (ну... минус - плюс).

Не хватает шага и просто слова.
Просто слова тихого.
"Остаюсь".

Я играю, ломая пальцы нещадным форте,
Двигаясь, будто живой, а на деле мертвый.
Ну же, детка, будь моей лживой Кортни.
Я же вылитый Курт.

Я играю и вытесняю с подкорки прочее,
Без тебя все другое, все будто горче, но
Мысленно тебя убивая сегодня ночью,
Жалел, что тут

Ничего твоего, все чужое и зараженное
Святостью, светом, чужими лонами,
Ты бы сейчас сказала "мы прокаженные".
Я бы кивал в ответ.

Я играю, срываясь хрипом тебе в колени,
Я бы умер сейчас, чтоб не кончался день, и
Стал бы тенью, молчащей обычной тенью
Того, чего больше нет.

Они говорят, а я слушаю и молчу. Мимо идут караваны, груженные янтарем, я ощущаю тебя мурашками по плечу, знаю, что ты всегда за моим плечом, и не оглядываюсь - вся обращаюсь в слух, но воздух твой прорывается сквозь слова, я понимаю - теперь я дышу за двух, теперь я вдвойне всегда за тебя жива. Они говорят, и я будто теряю нить, хочется лечь и выть в раскаленный зной, выскользнув из палатки, бросаюсь пить, воображая, что наполняюсь самим тобой.

Они говорят о том, что несут ветра, читают по звездам путь, по ладони - жизнь, и я танцевала с ними еще вчера, сгорая в огне пустыни и глаз твоих. Украденный поцелуй на губах горит, и руки привычно тянутся в темноту, пока весь подлунный мир недвижимо спит и видит во снах движенье и суету, я слепо смотрю в пространство, коплю слова, которые больше не в силах проговорить, я здесь, я обезоруживающе жива, хоть больше не знаю значения слова "жить".

Они говорят, кричат за моей спиной, но я выхожу под солнце и жду огня.
Я наполняюсь жаром и тишиной.
Я буду с тобой еще до заката дня.

Досчитать до ста.
Вот сейчас я открою глаза, и все обязательно завершится. У нас с тобой впрочем-то есть, за кого молиться, но все эти "кто-то" носят разные имена.
Это входит в привычку - падать, но не доставать до дна.
Это даже ничья вина - я могла бы не заболеть тобою, и ты бы понял, чего я конкретно стою, пока возводил бы нас в степень "теперь-нас-двое".
Или вовсе бы не узнал меня.
Никаких истеричных "кроме". Проводя рукою по кромке воинственного копья, ничего и не остается - перекатываю во рту намоленные имена, точно зная болит - жива.

Все когда-нибудь, да вернется.
Ты б поберег себя.

Так прощают Бога и дошколят, виновато пожимая плечами... впрочем, если хочешь короче, будет тебе короче.
Так прощают тех, по кому горят.

Прилетай где-то за полночь, помолчим, утыкаясь друг другу в ключицы, плечи, так взаимно и сладко себя калеча, превращаясь в обыденный серый дым. Предсказуемость наказуема, не молчи, говори, говори, говори и слушай, расскажи мне о том, как терял ключи, как терялся в Москве, терял веру в лучшее. Я запомню тебя - имена, мосты (ненавижу мосты), бесконечный август, как делила планету на ты - не ты. Как делилась сама на слепую радость...

Так прощают тех, для кого нет слов или все слова бесконечно немы, утыкаясь лбами в глухие стены, не жалея легких и кулаков. Так прощают - молча и навсегда, принимая на веру глухие стоны, принимая данностью, что когда все закончится, не вспомним, что были вообще знакомы.

если ты позовешь, то я тут же отправлюсь в путь. Как-нибудь успокою родных и кошку, мама, конечно, напомнит присесть на дорожку, шепотом скажет "дорогу назад не забудь".
я ее успокою, насколько сумею лгать... обещать-обещать вернуться, когда стемнеет. Кошка мне, конечно же, не поверит, но ни за что не станет меня выдавать.

если ты позовешь, я услышу тебя везде. В темной стылой воде отражаются твои звезды, я клянусь себе в том, что все будет легко и просто, когда я окажусь в твоем заповедном "нигде".
я приду заглянуть в глаза, подержать ладонь. А твое "не тронь" уж давно для меня пустое. Если мы с тобой многого стоим (а я точно знаю, что стоим), то не стоит нас рвать и бросать в огонь.
засыпать под утро и никак не суметь заснуть, и тонуть в совершенной неясности ожидания. Я скажу тебе всё - это будет легко, как дыхание... если ты позовешь, то я тут же отправлюсь в путь.

А Димка слушал меня вполуха, устало щурился на закат, я собирала остатки духа, шепча "люблю"... Он ничейный брат, он забытый сын, кому-то город, кому - трущобы, он был всегда для меня один, он был всегда, непременно. Чтобы в колени падать, дышать в плечо, прощаться скомканно у маршрутки... и вот мне стало так горячо, что впору плавиться.
Третьи сутки сидим на выцветшем покрывале, и Димка комкает рукава. Я говорю ему - Дима, мы крепче стали. Он отвечает - Дашка, не трать слова. И обнимает меня, качаясь, и треплет волосы на затылке, я наливаю по третьей чаю, хотя пора б по второй бутылке. И ночь встает в полный рост над домом, и собираются в стаи птицы... мне на плече сотни дней знакомом спокойно, красочно, тихо спится.
И если есть где-то счастье счастий, то это Димка, смотрящий сонно и обладающий странной властью сказать без слов, потомучто комом слова застряли в охрипшей глотке, отравленной сигаретным ядом. И во всех окнах моей высотки мы отражаемся - вот он рядом, синхронно двигаемся и дышим, и в унисон каждый новый отзвук. Он шепчет на ухо - Дашка, слышишь... ты слышишь, как все легко и просто?
Мы так созвучны, и в двухголосье мы выливаемся на бумагу. И если кто-то когда-то спросит, не объясню, почему так надо, зачем мне видеть его руками, зачем мне помнить его улыбки. И я сижу и пою стихами с остервенением первой скрипки, и Солнце вновь восстает из пепла, и новый день обещает счастье.
-Для нас с тобой мало жизни целой...
-Ты обещай стать хотя бы частью.

истово спорим. В бокале глоток Ламбруско
плещется чьей-то кровью на самом дне.
ты ослабляешь галстук - "да, ворот узок" -
я разглядываю невидный шовчик на рукаве.
и ничего, ничего не болит во мне.

завтра все это вспомнится, покалечит,
отыщет живое место, раздаст пощечин.
я верю тебе, пока держишь меня за плечи,
пока незаметно скользим вдоль чужих обочин.
рассвет уже близко, очень, ты слышишь, очень.

завтра все это будет, как в старом фильме,
в очень немом кино, в черно-белой ленте.
кажется, что ты сделал меня всесильной,
но почему ты ни капельки ни в ответе?

я узнаю тебя в каждом не мне "привете",
в каждой чужой спине у палатки с прессой,
в каждом прохожем, в каждом втором такси.
"я говорил же, станешь дрянной поэтессой"
я улыбаюсь, и спорить совсем не осталось сил.
но о тебе - ни строчки.
и не проси.

...повторяю мантрой все твои сто имен. Каждое вылетает осипшим свистом. Вроде бы дышится легче. И снится сон, по сюжету которого, будучи реалистом, ты на рассвете собрался - такси, пиджак, перепутанный локон на лбу горячем. Я про себя молилась - подай мне знак, ну окажись, пожалуйста, настоящем, вылепленным из забытых ухмылок, фраз, жестов, переговоров, пере-улыбок, гладить бы против шерсти - но твой окрас редок, и тут нельзя допускать ошибок.
я повторяю мантрой - нельзя назад, каждый обратный шаг отнимает силы, невыносимо двигаться наугад вдоль этих стен. А помнишь, ведь я просила - не окажись случайным, останься тут, в этой весне с еле слышным оттенком грусти...
мы заключили себя в эти пять минут.
и вот теперь гадаем - ну кто отпустит? Кто разожмет ладонь, отречется, встав утром уже другим, став черствей и строже?
я отпускаю медленно твой рукав.
ты еле слышно шепчешь - прости ей, Боже.

и вроде бы можно спать.
истеричный бег ударит меня чуть ниже солнечного сплетенья.
я ранний, зеленый, выроненный побег диковенного и невиданного растенья.
я линия на руках твоих, я - смола, застывшая на стволе, притворившись влагой.
не разжимая губ, обвиняешь:
"не сберегла?
а, впрочем, так-то тебе и надо".

***

если ты просишь - "девочка, замолчи!", тут же давлюсь словами, как карамельками.
как я, сумели только бы циркачи, чтоб зацепиться взглядом хотя бы мельком, я извиваюсь - плачущая струна, я выгибаюсь, мну себя и ровняю.
подходишь ближе. "Что, до сих пор одна? Ну почему же никто тебя не забирает?".
я улыбаюсь, словно вчера - весна, сегодня - весна, и завтра проснусь весной.
"я жду тебя, никакая я не одна".
ты тянешь ко мне ладони. "Идем со мной".

вот он, обещанный /кажется/ край земли.
закружи, подбрось меня до небес - мы смогли, смогли!
долетели, доехали, доползли,
и большие попутные корабли
будут помнить нас до завтрашнего заката.

видишь, на этом краю земли молодые волчата
расчищают хвостам путь. А за краем - вечная пустота.
и теперь ответь мне, я правда та,
ради которой стоило покинуть убежище и уйти
вникуда. Теперь-то, в конце пути
будь со мною честен, /помнишь?/ не навреди.
нам некуда больше идти,
потомучто дорогу обратно коверкают новые ноги
/мы оказались песчинками среди многих/

вот он, загаданный в детстве мной край земли.
почему-то теперь в совершенно чужой дали
обреченностью друг на друга мы дышим, и
снятся нам ледяные простыни, одинокие вечера...
...
загадай проснуться в незапятнанном нами "вчера".

ты где-то есть и листаешь меня в себе, непослушных страниц заминая былую твердь, узнаешь меня в каждой встреченной худобе, в любой несуразной девочке. Помнишь, ведь это был все такой же сырой пред-май, беспокойный город, заблудившийся в проводах. Это был все такой же остывший и горький чай, ожидание чуда, бессонный вторник, а в новостях как обычно вещали о страшном, но страшно мне становилось только от глушащей тишины, будто до сих самых пор и живу на войне, хотя с роду не знала я никакой войны, кроме наших с тобой перепалок, молчанок, слов, означающих вовсе не то, что есть.
я люблю тебя - мыслями между строк, каждым прожитым днем /их теперь не счесть/, прокаженной Москвой, ненавистной привычной Москвой, обжигающим солнцем, крышами, снегом талым...
я люблю тебя.
возвращайся скорей домой, я так без тебя устала.

все будет так - я просто сойду на Чистых, и ты для меня погибнешь в пустом тоннеле, останешься между строк на любом из листьев, заполненных до краев словами.
в моём апреле вещие сны не дают покоя ни днем ни ночью, они обещают мне счастье, уют, удачу.
я твое имя заменяю на многоточья. И я записки храню твои, словно сдачу с общего прошлого, словно твой четкий почерк возвращает к жизни, дает мне силы.
я каждый день против "мы" ставлю жирный прочерк - это моя константа.
но я просила для тебя самых лучших рядом, побольше Солнца, неимоверных чувств /не ко мне, но впрочем - может быть, и внутри что-то отзовется, а если нет, то я снова поставлю прочерк/. Кажется, привыкаю, кажется, по-немногу, главное, ни за что не смотреть в глаза, мысленно выбираю свою дорогу. Медленно забываю все, что сказал.
Чистые за окном, выхожу вслепую, кратко коснувшись кожи, сказав - прощай.
я для тебя погибну.
чтобы вспомнить меня живую, забегай на вечерний чай.

...И кто-нибудь скажет: "можешь не умирать". Ты падаешь на колени, кусая воздух, оглаживаешь на ключицах тавро-печать, и в вечной жизни все сразу смешно и просто. И легкие наполняются пустотой, и ломкие сигареты оставят шрамы на пальцах, но утро, пора домой, а дома уснула крепко с рассветом мама.

…Ты падаешь у двери, не открыв замок, думаешь "если...", но некого расспросить. Точно ты единичен и одинок, и с этим тебе совсем расхотелось жить.

…Всё это весна провоцирует, чертов март расставил силки, но ты ловкий - поймай, попробуй, когда у тебя в крови пузырьками кипит азарт, и вроде бы вечность - это не так уж много.

…И лет через триста ты, мудрый как древний старче, устанешь от жизни, но некогда умирать, тогда, проклиная свою удачу, в отчаянье сутки не будешь спать, простоишь истуканом, прося одно – не дожить до следующей зари. Вот рассвет постучался в твое окно…

«Забери меня, Господи.
Забери меня.
Забери…»

море волнуется раз, море опять не спит, на дне твоих чудных глаз алый закат горит и не дает уснуть, хотя я давно устал.
спой мне о чем-нибудь - что море сильнее скал, что чайки найдут покой, что мы обретем приют. Что и для нас с тобой из тысяч земных кают выберется одна - белая как туман.
море волнуется два.
маленький капитан, ты продолжаешь петь о птицах большой земли, о том, что познавшие смерть тонущие корабли смело идут ко дну, словно обратно - в порт.
я ведал, на что иду, когда тебя брал на борт.
с тобою позвал беду - но был несказанно рад. В соленом моем аду прижился неспешный ад твоих осторожных слов, холодных, но легких рук. И, кажется, я готов порвать этот чертов круг и плыть с тобой на рассвет, оставив кому-нибудь трезубец, и тусклый свет пускай освещает путь.
море волнуется три - я вижу вдали причал.

море моё, замри.
я так от тебя устал.

Все так, как должно быть. Излом плеча укрывается сильной твоей ладонью, и кожа под ней становится горяча, и вся я сама наполняюсь пресладкой болью...
you gonna make it - радио прохрипело,
я улыбаюсь - unfortunately you're right.
как бы не помнить я и хотела, все равно храню каждый мегабайт на задворках памяти, в скрытых папках, в пыльных архивах с пометкой "давно бы сжечь".
эта весна провоцирует беспорядки, будто с трибуны она задвигает речь - нужно решиться, нужно решить и выбыть, выбрать самый тернистый путь.
но я в себе таскаю такую глыбу, что иногда не в силах и продохнуть.

Все так безнадежно, спасения больше нет. Врачуй меня, убивай меня – все едино, я вся состою из цитат твоих, наших лет и памятных плейлистов. Бессовестно невредимой мне было никак не выбраться из тебя, но время учило многому – я училась.

Желания позапрошлого января сбываются – я больше тебе не снилась?

…Кожа пахнет шалфеем, только запястья - мёд.
Этот город мне невыносимо жмет и уже не разносится – можно сдавать обратно. У тебя же остались ключи? На двойной оборот закрывай за собой совершенное «ну, до завтра!». Завтра не наступает, я обещаю молчать (я беру себя на «слабо», я боюсь быть слабой), я хочу смсками до полуночи блефовать, мол мне страшно одной, темнотища огромной лапой неуёмно крадется – я собираюсь спать под включенный телек, под твои лучшие песни.
/Мне снятся ответы «Абонент подох». Я реву и пишу – ну воскресни ты, сука, воскресни!/
Что ж, приятных кошмаров, - ты улыбаешься, гад, наугад расставляя точки и запятые. А глаза проецирует самый желанный ад. Но они неживые, мон ами, неживые… Каждым словом крадешься большим котом, аккуратно переступая больные точки.
Я не знаю, что мне уготовлено на потом.
Но теперь о тебе – ни строчки.

кажется, это было совсем давно - у тебя в глазах постоянно плясали черти, ты учил меня материться и пить вино, ты учил меня не бояться смерти, ты учил меня быть самой сильной, но - для других неизменно казаться слабой. Ты хватал меня за руку - видишь, мол, мы одно! Мы едины, цельны, покуда надо. А не надо - дорог-то не сосчитать, разойдемся по разным /и так бывает/.
я кивала - да было бы, что не знать, это каждый в мире, конечно, знает.

кажется, это было не в этой жизни. Разноцветные диски крутило Солнце, ты звонил мне два раза в день, говорил - не кисни, я приеду, слышишь? Все обойдется, и из всех дорог на двоих одна, и из всех возможных вариантов нас ждет единый.
я кивала - и жизнь мне была тесна, чтоб насытиться нами. Такой любимый яркий май превращался в скупой февраль, я неслась на Казанский, кусая губы. Ты умело гнал от меня печаль поцелуем неистовым, даже грубым.

кажется, я начала взрослеть, и мне переулки стали узкИ и тёмны. Первый раз по готовящейся весне я сидела в кресле, закрывшись дома, отключив телефоны, звонки и ум, отключившись от жизни /хотя бы на день/, но на каждый едва различимый шум замирала, казалось - сейчас ты сзади подойдешь, обнимешь и станет все до смешного глупым и невесомым, мы же сможем, мы точно все утрясем, этот дом станет снова обычным домом, где в прихожей - непременно пальто мужское, где нет времени ночью спать.

кажется, я достигла абсолютнейшего покоя.
я с тех пор совсем не боюсь умирать.

Возле каждой точки тянет поставить еще по две.
Возле каждой смиренной девочки - мальчика посмелей.
Рассыпать по комнате апельсинов с записками "не болей".

Как ты там, личный мой Прометей?
Ну, закурим что ли
/я все бросаю с осени. К осени, может, брошу/
дай огня.
Каждому, на тебя похожему
хочется шепотом: "Это я!"
и разговаривать ни о чем.
Знаешь, чем отличается "мы двое" от "мы вдвоём"?..

Мы вникуда идем,
улицы выстроились в тонкую линию,
как на твоих ладонях.
Я сжимаю их, ты улыбаешься - "сильная".
"главное, чтоб не больно".
главное спрятано так глубоко внутри,
что даже некому хвастаться, мол, - смотри,
до чего я честная, полностью обнажена,
если глубже нырнешь, то достанешь до дна.

***

Я так и вижу, как мы с тобой встаем
в разных концах муравейника,
чтобы покинуть дом
и навсегда-навсегда-навсегда
оказаться вдвоем.

Не потеряться бы в городе незнакомом, каждый двор глядит в меня на ночь ослепшим домом, ветер подхватывает под руки – делает невесомой, я звонко смеюсь и отражаюсь сразу во всех витринах, в неспящих зрачках прохожих. И на губах карминных замирает улыбка – сразу и навсегда.

Жизненные дважды два наизусть – из детства. Рядом с тобой иду и не знаю другого средства, чтобы дарить свой свет.
У меня есть 5 часов и обратный билет. У тебя есть эта секунда, чтобы прижаться губами к моим губам. Я никому тебя не отдам, буду хранить под сердцем и помнить каждый твой невесомый шаг. Наш ангел-хранитель милосерден и благ, он разрешит мне видеть тебя.

Я собрала всю волю свою в кулак, поэтому не провожай меня, давай расстанемся прямо сейчас и здесь.
Напевай себе перед сном спокойную мою песнь, я буду рядом. И если есть где-то высшие силы, то будет все хорошо.

Вот я уеду, потом заживет мой шов - побелеет, и я не вспомню, как забывала дышать.
Вот и прощай. Не нужно меня провожать.

…победителей нет, проигравшими будут двое. Поименно – опять без слов – вспоминай всех прежних, это самое изощренное минное поле, потомучто каждый глядящий в душу дарит тебе надежду на иные виды из прежних окон, на другие крылья, на новый ветер.

уходя навсегда, можешь быть спокоен - не приручил меня, значит, и не в ответе

Оля делится на нечетные без остатка.
Безупречная память - стальная хватка,
выдуманные детали /только бы никто не спросил,
какого цвета его глаза/,
у Оли вот бирюза,
а у него пусть будет янтарь.
Неотвратимый январь
нервно постукивает по циферблату,
у него богатая
фантазия, он переливается под фонарями
всеми цветами
виданных и предстоящих радуг.

Оля протягивает мизинец, шепчет "мир, друг",
он сжимает губы в тонкую нить,
ему есть, что помнить и что забыть,
но ему нечем ее простить -
он провожает Олю улыбкой кислой.

Оля учится делиться на четные числа

сесть бы на поезд. обычный гремящий плацкарт,
с уставшими проводницами, обжигающим чаем.
и ехать туда, где никто меня не встречает,
и никто не рад.
в тамбуре так накурено и темно - звезды лежат в дыму,
как жемчужины на ладони.
ты пахнешь лучше, чем семечки и пионы,
лучше, чем тяжелая летняя ночь в Крыму.
соль в волосах, волны лижут пятки...
я люблю тебя, мой заплутавший в тумане ёж.

раз мы который месяц играем в прятки,
может, ты наконец-то меня найдешь?..

Подоконник широкий, можно лежать и ждать, когда окна покроются коркой январского льда, можно верить, что ты обязательно позвонишь сказать то, о чем мы молчали с тобой тогда. Закрываю глаза, представляю тебя - в руке телефонная трубка и провод, намотанный на запястье. Представляю тебя, а на языке появляется вкус весны и еле заметный привкус простого счастья. Ты прости, я совсем не со зла, я не ведаю, что творю! Облака нависают низко - чернильные кляксы... Ничего не меняется - обо всем говорю, кроме главного - просто сейчас останься...

Под подушкой запрятаны секретики из стекла - если выкопать, то одно неизменно имя.
Я не дую на воду, хоть руки уже обожгла, я не верю в приметы, у меня позывные другие - я боюсь просыпаться под утро, в самую тьму, и лежать, ничего не видя перед собою. Я привыкла за эти годы к тому ярму, что оставил ты мне на память своей не-любовью. Бедный мальчик мнется, боясь спугнуть, и рука дрожит - а в руке синица. Глупый, как же теперь уснуть, если еженощно белый журавль снится?..

Между ребрами солнце обжигает лучами. Я не решаюсь выдохнуть и вдохнуть - обнимаю себя руками, наблюдаю, как снег обеляет путь. Из-под красной "М" подземелье выплевывает ребят, улыбается звездами небосвод.
Я желаю себе тебя.
Не сбывается третий год.

Пиши мне письма - много бумажных писем, обнимай меня буквами, словно любимым пледом. Горизонт размыт и совсем невидим - пасмурность вечна. Счастливым билетом окажись в ладони, останься рядом неосознанным сном, самой лучшей сказкой, чтоб потом, через сто, разглядеть на смятом и забытом снимке улыбку ласковую /адресованную не мне/.

Сумасшедшее сердце рвется вон из груди, просит крылья, я прикладываю руки - молчит.
Ты, пожалуйста, больше меня не буди.
И оставь ключи.

Остановка все та же - через одну от "Спорта", я теряюсь в спинах, я вдыхаю знакомый смог. Вот представь, я иду навстречу по левому борту, не смей даже голову поворачивать - вот так бы смог? Я чужая, я безымянная, совершенно безликая, высеченная из толпы.
Я сегодня немного пьяная от того, что ты так далеко расставляешь звезды, у меня тут свобода и рок'н'ролл.
Этот миг между "слишком рано" и "очень поздно" ты не нашел.
Поцелуй меня в губы, чтоб было больно, расстреляй меня пальцами по ключицам.
Это команда "вольно".
Ничего уже не случится.

старый лис поклонился пустому полю и был таков. Не найти ни его самого, ни следов, заметенных пушистым его хвостом.
что потом? А потом старый лис притворился спящем - играл как мог, он искусственно повышал болевой порог, он пытался по-честному не моргать, представлял, каково это - умирать в беспросветной ночной тоске, в ледяном аду. И к его стыду обжигающая слеза растопила лед.
лис так стар, его больше никто не ждет.
под ветвистой сосной длиться ночь, как век. Вспоминается в полудреме то человек, доставший его полжизни назад из капкана, то майское марево. Утром рано снег заискрится мириадами белых жемчужин. Лис скалится про себя - никому не нужен, старый дурак, хвост облезлый, хромые лапы.
лисья честность все принимает. Другие слАбы, подбирают слова - только бы не задеть...

старый лис улыбается.
старый лис готовится умереть.