Не надо надуманным следовать мерам и правилам,
и на горизонте – Нью-Йорк, Братислава, Париж.
А я ничего твоего у себя не оставила,
хотя ты, наверное, пару подарков хранишь.

Не надо мечту безразлично менять на стабильное.
Не надо в любимом разыскивать некий изъян.
А я отвечаю на поздний звонок по мобильному,
хотя ты опять всего-навсего пятнично пьян.

Пора бы заканчивать верить крещенским гаданиям.
И в чай вместо сахара лучше бы выжать лимон.
А я всем ошибкам твоим раздаю оправдания,
хотя ты так любишь мне ставить клеймо за клеймом.

Не надо винить в неудачах коварного Воланда,
листочком осиновым благоговейно дрожа.
А я уезжаю к тебе из любимого города,
хотя ты не ждёшь, да и, в общем-то, не приглашал.

И жизнь беззаботно хохочет, плутовка, обманщица:
отправила в море, но вывела прямо на мель.
А ты, верно, прав: ничего между нами не значится.
Хоть я и лелею в себе это слово на «л».

Я не друг тебе. Я не друг тебе.
Раз не хочешь всю – не получишь часть.
Не смотри в глаза, как в гону кобель,
я не сука, чтоб нас с тобой случать.

Ты решил с чего-то: мне лёгок крест.
Ты своим бездушием страшно горд.
Ты и есть тот крест. В этом соль и есть.
Ты как брак используешь первый сорт.

Ты слепой, раз в платине видишь медь.
Под фитилем таймер опять пищит.
Покажу дорогу и плюну вслед,
раз так хочешь "счастья". Иди ищи.

Будет слушать счастье тебя в бреду,
и на: «Я звоню?» – в три утра: «Валяй».
И на «смысла нет» отвечать «найду».
Что, не ищет? Жалость ведь, ай-яй-яй.

О любви здесь речь не идёт теперь.
Экспонатом мне бы пора в музей.
Я не друг тебе. Я не друг тебе.
Не бывает, помни, таких друзей…

Я устала играть на максимум,
каждой ставкой идти ва-банк.
Я хотела в завязку на зиму,
только ты: – Это глупость, Аньк.
Новый кон, и колода веером.
Магомет не идёт к горе.
Снова щуришься так уверенно,
будто держишь в руках каре.
От других не отлична партия.
Наизусть друг у друга блеф.
Улыбаюсь, не глядя в карты я,
на руках с три и восемь треф.
Мне понятно твоё волнение.
Для того, кто срывает куш,
наше вечное дополнение:
если выиграю – станешь муж,
если ты – буду вновь приятелем.

Две шестёрки, король, валет.
Я опять поднимаю впятеро.
– Ставки приняты, ставок нет.

Вышло так, что Петербургу..


Полчетвёртого утра так тихо в городе.
Я часы переведу назад на три.
Он внезапно оказался очень дорог тем,
как у дома расплывались фонари.

Он молчал, не объяснял и не показывал.
Только это было больше, чем слова,
как под бликом объектива сероглазого
вдруг синела вечно чёрная Нева.

Как в метро переплелись небрежно пальцами.
Как две чайки проносились над Петром.
Как за сутки до табло на регистрацию
я рыдала на скамейке у метро.

Синяки по телу, будто взятка гордости,
будто важным было видеть лишь одно:
как летел и растворялся в тёмной мороси
сигаретный дым в балконное окно.

Как среди толпы на привокзальной площади:
"Поцелуй меня", - сжималось всё внутри.
Дашь ли столь же дорогое, только проще ты?
Не лукавь сейчас мне, Господи, не ври!

Рыжий волос на подушке и на вороте.
Голос в трубке. Ливень в Пулково, клише.
Полчетвёртого утра так тихо в городе.
- Ненавижу.
- Не разлюбишь ты уже...

Реветь над купленными билетами,
как над больничным листом с диагнозом.
Симптомы, вроде бы, незаметные,
и помощь вовремя не оказана.

Удары лбом об косяк, о плиточный –
их можно мёртвому звать припарками.
Как будто кардиограмма ниточкой
на дате вылета жёлтым маркером.

Однажды в год препарат дозирован,
как анальгетик на боли дикие.
Во сне с фатой босиком вальсировать.
А стрелки неумолимо тикают.

Рецепты в каждом углу валяются,
порвать и выбросить бы в окошечко.
Такие, знала ведь, не меняются,
ни вполовину, ни хоть на крошечку.


Пол-лета всё это было миленько,
такими рак бы лечить пол-летами.
И до утра, до звонка будильника,
реветь над купленными билетами.

Ты столько всего обо мне не узнаешь, мама.
О паиньке-дочке и незачем много знать.
О том, как легко водевиль превращала в драму.
О том, как единожды в жизни пришла назад.

О том, как, нервозно с часами сверяясь, звали
её эти кролики каждый в свою нору.
О том, как, пока её ангелы там зевали,
она улыбалась на сотое «я не вру».

О том, сколько водки ей выпилось, чтоб забыться.
О страшных истериках в тамбурах поездов.
И как на двадцатом в окошке стояла птицей,
крещёная, но никогда не носив крестов.

На кухне чужой как был кофе наутро жидок.
Её обещание: «Всё от судьбы приму».
И как не прощала в судьбе той она ошибок
тебе, и себе, и богам, одному ему.

О, если б ты знала, её обожали люди!
Она что святая являлась им над Невой.
А ночью молилась: «Пусть он без меня не будет
ни счастлив, ни даже хоть сколько-нибудь живой».

Однажды Господь мне поведал о том,
что буду я век теперь помнить.
Что есть, мол, у каждого в мире никто:
не друг, не семья, не любовник.

Сегодня, когда чудеса не с руки,
наш ангел-хранитель и пленник –
никто нам ниспослан за наши грехи.
А может быть, в их искупленье.

Ложится на сердце опавшим листом:
«Иного не надо мне, Боже…» –
когда обнимает свой личный никто,
родной до мурашек и дрожи.

И всё хорошо бы, да только беда,
как видится это снаружи:
нужнее, чем воздух, никто иногда,
порою же – вовсе не нужен.

И сколько бы ни расходились пути,
и как ни молись мы, ни кайся,
никто – насовсем не умеет уйти,
сколь всякий из них ни пытался.

И ты, через час, через два, через год,
когда перестанешь быть занят,
прошу, позвони ей, она тебя ждёт –
никто с голубыми глазами.

А мне всё кажется, мелькнуло пару дней,
а не неделя, и не месяц, и не два.
И крикнуть лету бы: «Попридержи коней», –
да только вот она, западала, листва.

Смеясь, навылет продырявил херувим,
такие раны и лечить-то не резон.
И мне пополнить бы запас твоей любви,
да на неё сейчас начнётся не сезон.

Абсурд истории: фламинговый крикет,
Шалтай-Болтай, сменивший стену на балкон.
А мне бы руку протянуть к твоей руке,
да серый город твой всё так же далеко.

А мне бы только удержаться на краю,
понять бы, грань это, разлом или развал.
Я и дышать-то, знаешь, вслед тебе боюсь,
пока ты сам идти с собою не позвал.

И где-то ночь была, любых небес нежней,
и были волосы растрёпаны слегка.
И мне всё кажется, мелькнуло пару дней,
когда прошли уже, наверное, века…

Так уж вышло, весьма занятная
получилась из нас безделица.
Мне нельзя пожелать обнять тебя:
Бог, услышав меня, рассердится.

Сыт по горло моими срывами
он, их год разрешая от года.
Свой лимит на тебя - я выбрала,
даже в долг занимала сколько-то.

Бог не спрашивает, вольна ли я.
С безымянного снять на средние.
Отгоняя воспоминания,
из последних разов с последнего

не надеюсь. Да, на беду мою
мне Господь запретил простить тебя.
Только как-то всё чаще думаю,
не спросить ли у Искусителя.

В кассе билет, в руке чемодан готов.
Вслед головой устало качает мать.
Сколько проехать весей и городов,
чтобы найти такой, где не вспоминать?

Чтоб не победой кончилось, а ничьей.
Нерв на пределе луком дрожит тугим.
Сколько и с кем ещё провести ночей,
чтобы не путать их имена с другим?

Скольких пробрать глазищами до кости,
пообещать им вместе детей растить.
Сколько мне раз ещё повторить "прости",
чтобы самой и правда себя простить?

После него по щиколотку моря.
После него сам чёрт мне уже не брат.
Сколько, когда, кого умолять: меня
вылепить снова, не из его ребра?

Я не признаю то, что мой крест таков.
Крест - он, вообще-то, высится у плиты.

Сколько же мне ещё написать стихов,
чтобы убрался вон из артерий ты...

Мне почудилось, как загремели аккорды вальса.
Перестань возвращаться, чувства накрыла смоль.
Ничего не осталось, к чему бы ты прикасался.
Ничего... Ничего... Да, кроме меня самой.

Перевыла уже над несклеенным: "I am fallen!"
Распахнула наотмашь душу, весь мир слепя.
Ты не дал мне бороться за нас, ты был в этом волен.
Не гаси, побороться дай же хоть за себя.

Я пока и без этого всё ещё отмечаю
каждый день годовщины разных тебяшных дат.
Неуютно? Непонятый? Страшно? "А, может, чаю?"
Ну же, брось, тебя есть кому этой ночью ждать.

И в вопросах о прошлом я больше не буду скрытной,
всё равно ведь не станет сном эта наша явь.
То ли вальс, то ли то а капелла из песни Уитни.
Не хочу, чтобы знал: я тоже will always love...

В день, когда он умрёт, застучат на душе кастаньеты.
В день, когда он умрёт, захохочут в ответ небеса.
И сгорит посредине чужого и мерзкого лета
сотню раз перечитанный лист с рукописной заметкой,
той, что Бог, а скорей всего - Бес обо мне набросал.

Было рано грустить, а теперь станет поздно смеяться.
День, когда он умрёт - это будет начало начал.
Не рассчитанный на повсеместные трусость и блядство -
в день, когда он умрёт, прилетит, наконец, извиняться
купидон, призадумавшись, с кем и кого он венчал.

Не взорвётся внутри ни "верните", ни "невыносимо".
Мне рассветы мои приносили вестей и страшней.
В до сих пор бирюзовых глазах не уменьшится сини,
не прибудет у паперти храма убогих и сирых.
День, когда он умрёт, будет вовсе не худшим из дней.

Как шнурок на крестинах, истёртый, пришедший в негодность,
разорвётся незримая, больше не вечная связь.
В день, когда он умрёт, наконец-то я стану свободной,
не зависящей от настроения и от погоды.
В день, когда он умрёт, я умру вслед за ним через час.

Расплетая в волосах рыжих ленты,
властно стискивал ночами: "Моя".
Был удачлив и отчаянно смел ты.
Так таинственна и солнечна - я.
Оказался нашим общим октябрь,
неоконченный, промозглый, сырой.
Я как будто научилась быть храброй.
Я поставила ва-банк на зеро.
На пути к восьмому облаку рая
не считала ни грехов, ни обид,
и не видела записку у края:
"Проиграв, уже не сможешь забыть".

Был удачлив и отчаянно смел ты.
Ну а мой не оправдался азарт:
вместо рая мне на третий год смерти -
твои карие с рыжинкой глаза.

Ты зачахнешь без него, рыжая.
Ты погаснешь без него, солнышко.
Несмотря на все твои "выживу" -
за тебя не дам и двух грошиков.

Ведь не зря душа твоя маялась,
что не будешь без него прежнею:
как Снегурка ("Милый Лель!") таяла,
ты растаешь без него, снежная.

Ты могла бы быть давно счастлива,
не узнав его "люблю" грубое.
Эти камни на ногах - ласковы,
ты не выплывешь уже, глупая.

Ты просила, вспоминай, малого:
по теплу не ощущать голода.
...
Но не справились когда ангелы,
зря отмашку ты дала Воланду.

Будь же проклят ты Анной своей, Адмирал.
Я желаю до боли, до крика, до дрожи,
я желаю тебе, чтобы ты проиграл.
Пусть сама проиграю от этого тоже.

Я желаю тебе от души и в глаза,
на вершину взойдя, оступаться и падать.
Чтобы каждый твой день, начинаясь с "нельзя",
стал кольцом бесконечного личного ада.

Я хочу, чтоб тебя переполнила злость,
и сжигала слепая, бессильная ярость.
Чтобы снилось тебе, что опять не сбылось
то, что в лучшей из судеб с тобою сбывалось.

Чтобы заживо ты, как и я, умирал -
я желаю до боли, до крика, до дрожи.
Будь же проклят ты Анной своей, Адмирал,
будь ты проклят.
И благослови тебя Боже.

Ты завяжи, собираясь, покрепче шарфик:
с ночи ветра выплетают на лужах вязь.
Больше теперь и не будет, наверно, жарко.
Листья теперь, пошуршав, облетят за час.

Станешь своей, а не жёлтенькою синицей
в стае взъерошенных, каркающих ворон.
И наконец перестанет под утро сниться,
как убегал под июньским дождём перрон.

Грея лицо и ладони на позднем солнце,
ты в своей смелости как никогда права.
Полу-прощальное солнце - оно не жжётся.
Полу-прощальные - жгут за него слова.

Ты не надейся уже, как на милость нищий,
робкими пальцами скулы его ласкать.
Если он в осени этой тебя не ищет -
значит, он просто не хочет тебя искать.

Ты злодеем себя не мнил,
а герои же нынче меленьки.
Я – из тех, для кого они
открывали свои Америки,

я из тех, для кого в лета
легендарные и рисковые,
только чтобы услышать «да»,
приносили драконьи головы.

Ты не помнил, года вранья
заглушая моими стонами,
сколько рун для таких, как я,
было выкрадено Ясонами,

скольким были царям женой,
сколько билось для нас под Троями…
Сколько было нас сожжено
ими, этими же героями.

Когда подвиги для баллад
завершались, они скучающе
наш ловили последний взгляд –
ненавидящий, всепрощающий –

с эшафотов и гильотин.
А потом, удивляясь истово,
вдруг ни в ком не могли найти
то, что в той было, мёртвой, близкого;

а потом не хватало сил,
чтобы жить, и лишались разума.
…
Ты злодеем себя не мнил,
и поэтому всё предсказано.

Чёрной меткой на лист строка.
Дальше – как у обычной меченой:
ни единой из нас пока
не досталось взаимно-вечного.

Оказался «Арго» с дырой,
и дракон улетел на лежбище.
Что же, я посмотрю, герой,
сколько ты без меня продержишься.

Ты, ваше благородное высочество,
проклятия мои теперь лови.
Я плачу в основном от одиночества,
а не от недосбывшейся любви.

Смирение – от случая до случая.
В излишнем благородстве не грешна,
я сострадать бездушным не приучена,
а душу в тебе так и не нашла

среди той неоправданной жестокости.
И собственную холодность кляня,
ты выгрыз меня ею, милый, до кости.
Ты будто обесточил ей меня.

И видится мне смутная, размытая,
лет этак через семьдесят, плита.
Ты думал, что на мне себя испытывал?
Ты Бога на неверность испытал.


Пьеро без роли, имени и отчества,
мне неподдельно жаль твоих Мальвин.
А плачу в основном от одиночества.
А плачу – вслед проклятиям своим.

Вслед за июлем
мне от тебя вестей
август не преподнесёт, как и той зимой.
Это давно
уже не моя постель.
Только вот город пока ещё вроде мой.

Это давно
уже не моя вина,
в трусости не засекалась и не грешна.
Это тебя
пугает одна стена.
Я сквозь одиннадцать стен до тебя дошла.

Наперекор
мы встали у горла тем,
кто так обыденно судьбы людей вершат.
Ты не шагнул.
Наверное не хотел.
И если с тобою ещё раз на брудершафт –

руки спокойны,
дёрнется только бровь.
Синюю Волгу сменила бы на Неву…
Это давно
уже не моя любовь.
Только вот всё ещё ею одной живу.

Мне без тебя дышать трудно. Очень.
Мне без тебя дышать трудно, слышишь?
И взгляд до основания сточен.
И на душе не кошки, а мыши.

Какие уж там крылышки – ступа
взамен метлы готова у двери.
Мне без тебя дышать трудно, глупый,
а ты всё там кому-то не веришь.

Мне без тебя дышать трудно, болью
не понарошку, а настоящей,
как будто бы сквозь лёгкие – колья,
пока ты там блефуешь блестяще.

И ухмыльнётся мачеха злая:
не подошла девчонке корона.
Мне без тебя дышать трудно, знаешь,
с тех слов:
– Ну, может быть… –
на перроне.

Очередное «никогда».
Очередное «улечу».
Очередное «на года».
Очередное «не прощу».

Очередное «уходи».
Очередное «тишина».
Очередное «впереди».
Очередное «не одна».

Очередное «не люблю».
Очередное: «Понял, бля».
Очередное «я не пью».
Очередное «за тебя».

Очередное: «Да не суть».
Очередное «пролечить».
Очередное «не уснуть».
Очередное «не молчи».

Очередное «переждать».
Очередное: «Что теперь?»
Очередное: «Приезжай».
Очередное «у дверей».


Очередное «без мечты».
Очередное «ерунда».
Очередное «только ты».
Очередное «никогда».

Я клялась, выходя из салона в тот день: «Достаточно.
Это было, – спускаясь по трапу, – в последний раз.
Я – другого козла нагадаю себе на святочной.
Он – пусть трахает, сколько захочет, других зараз».

Всем, кто знает о нас, мы набили уже оскомину,
на их месте теперь начала б заключать пари:
долго вытерпит ли эта дура вдовой соломенной,
и забилось ли что-то хоть раз у него внутри.

Если в губы – легко, если ниже – со вкусом горечи.
И в глаза ты мне долго не можешь смотреть, заметь.
Я бы дочку тебе родила, и ждала бы до ночи…
- Я люблю тебя.
- Я тебя тоже.
- Не аргумент.

Я молилась бы, только беда: мне уже не хочется,
да и имя твоё, рядом с Божьим, звучит грешно.
Это, странно начавшись, не менее странно кончится,
я надеюсь, что кончится. Очень прошу. Должно.

Наживую подшито и наскоро, криво скроено
из обрывков меня, двух билетов и пьяных фраз.
Дома – папа, работа, друзья, сколько планов строила!
«Нет, достаточно, финиш, довольно, в последний раз».
…

В свои 23 жизни я выгляжу, в общем, молодо,
и согреться кого-то бы выбрала – принц, плебей…
Но, багаж регистрируя, вздрагиваю от холода:
не прошло и полгода, как снова лечу к тебе.

Запятых продолжая перепись,
жадно в трубке его ловлю.
Вслух опять что-то там про ненависть.
Про себя: «Я тебя люблю».

И пейзаж в сотни разных кисточек
вновь рисуется на дому.
Что мне эти к нему три тысячи,
я их знаю по одному.

По перрону, как по посадочной,
утыкаясь ему в плечо.
И срывается с губ: «Достаточно».
Хотя в мыслях: «Хочу ещё».

В третий раз он мне стал карателем,
предоставившим новый шанс
так бездумно и так сознательно
разменять пару лет на час.

…
Вслух храбрящееся: «До скорого».
Попрощаться сейчас и здесь,
прижимая к щеке ладонь его.
А в уме: «Задержите рейс».

Когда
на чёрный асфальт ложатся крупные хлопья снега,
вода,
так зябко плечом подёрнув, морщится на ветру –
весна,
под тусклым зонтом из неба не замедляет бега,
весна,
нисколь не устав за день, закружит метель к утру.

На взлёт
становится жизнь. Смотрю, и полуприкрыты веки:
как лёд
на лужах три слова сплёл из тоненького стекла.
На миг
на чёрный асфальт ложатся крупные хлопья снега.
На миг
ты вспомни о том, что я за год забыть не смогла.

Я стала ленна и пресна.
Меня не хватит нам двоим.
А в феврале слепит весна
глаза дыханием твоим.

И микрофон ещё фонит.
И всё ещё ничья постель.
Ну да, ты можешь позвонить
раз в пару лет или недель,

и голос видно на просвет.
И как-то вышло: вполноги
за эту зиму мне вослед
ты отдал все свои долги.

И я тебе простила то,
что не простила нам двоим:
что я над тлеющим мостом
живу дыханием твоим.

Идёт на новый круг спираль.
И без молитвы не заснуть.
Пока не кончился февраль,
ещё возможно всё вернуть,

не доломать и после сбыть
хотя бы крохотную часть.
Я не хочу тебя забыть,
и о тебе теперь молчать,

чтоб не друзья и не родня,
и чтобы больше не спастись,
чтоб, разминувшись на полдня,
на пару жизней разойтись.

Нам может что-то доказать
ещё промёрзшая зима,
пока ты твёрдо не сказал,
пока я не сошла с ума.

И не могу тебя судить,
но даже если ты играл,
прошу тебя, не уходи,
пока не кончился февраль.

Если кричать в пустоту - то ответит эхо,
Голосом, полузнакомым ещё по марту.
Две пережитых весны отзывались смехом.
Этой весной пустота предложила бартер.

- Разом избавишься, знаю, что делать нужно,
станет твоё одиночество вмиг – свободой!
Просто умолкни, тебя уже слушать скушно.
Просто не дёргайся, просто его не трогай.

…

Рядом на бежевой простыни стынут грелки.
Горькое что-то с горла допивать глотками.
И ненароком, чтоб вдруг не нарушить сделки
рвущимся криком, рот зажимать руками.

Однажды мы с гордостью вместе представили,
усилием воли оставшись без ужина,
как много у нас непомянуто-старого.
И сколько тебе мы простили с ней, суженый.
Вот ты понимаешь, измены-изменами,
а мы ведь простили, и бывши и будущи.
Я их объясняла отцовскими генами,
она упиралась, ворчала, но слушала.
И пренебрежение было оправдано,
вопрос о не-ласке и вовсе снимается,
и все оскорбления, где-то забавные,
и боль, или как там она называется.
Мы трусость представили благоразумием,
обман – просто чем-то не очень досказанным,
и было, наверное даже, безумием,
полночи с бутылкой друг другу доказывать,
что непонимание тоже прощается,
хотя понимания, в общем-то, хочется.

- А что не простили тогда, получается?
Мне гордость: - Пустяк. Твоего одиночества.

Я заклеила пластырем сердца куски.
Я из пепла построила заново мост.
Я себе втолковала, давясь от тоски,
что наш мир не огромен, а мелок и прост.

Я пробила проблемы твои головой,
я губами заставила их замолчать.
Не беря во внимание в тамбуре вой,
это лучшее было из многих начал.

Ты не видел моих перетёршихся жил,
и клянусь: не увидишь, а то не заснуть.
Ты когда-то сто жизней со мною прожил,
на сто первой решил, что пора отдохнуть.

А осталось-то малое: мост перейти!
Через пластырь сочилась в артерии грусть.
Я вернусь в этот город. Ты, право, не жди,
я уже не к тебе! …Да, я вру, ну и пусть.

Эта рыжая Алиса не рыдает по ночам.
Недолеченная шиза только дрожью по плечам.
Иногда она – маркиза, дама крести и червей
эта рыжая Алиса, иногда – верёвки вей.
Эта рыжая Алиса может запросто до дна.
Для Кота Алиса – Киса, для Волшебника – чудна.
Эта рыжая Алиса в Зазеркалье не живёт,
есть пожизненная виза в ту психушку у неё.
Вечно служит главным призом, чей глобальнее развал
эта чёртова Алиса, ты ведь так её назвал?
Эта рыжая Алиса – сказка с жизненным концом.
Под столом пылится риза с полувспомненным лицом.
На листе столбец, дописан, ровно срезаны края.
Эта рыжая Алиса, аллилуйя, не твоя.