Внутри.

город устал
ты слышишь?
Он чуть стоит, чуть дышит
он в тумане за лесом
из поездами
без рельсов
из облаками
без ветра
за мирами
из пепла.
Он там внутри, ты слышишь?
сердце чуть бьется,
город чуть дышит.






Та ведь боль еще и болью не была,
Так... сквозь сердце пролетевшая стрела,
Та стрела еще стрелою не была,
Так... тупая, бесталанная игла,
Та игла еще иглою не была,
Так... мифический дежурный клюв орла.
Жаль, что я от этой боли умерла.
Ведь потом, когда воскресла, путь нашла,
Белый ветер мне шепнул из-за угла,
Снег, морозом раскаленный добела,
Волны сизого оконного стекла,
Корни темного дубового стола,
Стали бить они во все колокола:
"Та ведь боль еще и болью не была,
Так... любовь ножом по горлу провела".








Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть входит в неуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям, и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи и людям и себе самому.








Вечером за мной зашла Мари. Она спросила, думаю ли я жениться на ней. Я ответил, что мне все равно, но если ей хочется, то можно и пожениться. Тогда она осведомилась, люблю ли я ее. Я ответил точно так же, как уже сказал ей один раз, что это никакого значения не имеет, но, вероятно, я не люблю ее.
— Тогда зачем же тебе жениться на мне? — спросила она.
Я повторил, что это значения не имеет и, если она хочет, мы можем пожениться. Кстати сказать, это она приставала, а я только отвечал. Она изрекла, что брак — дело серьезное. Я ответил: «Нет». Она умолкла на минутку и пристально посмотрела на меня. Потом опять заговорила. Она только хотела знать, согласился бы я жениться, если б это предлагала какая-нибудь другая женщина, с которой я был бы так же близок, как с ней. Я ответил: «Разумеется».

Альбер Камю «Посторонний»














Ты мне снишься под утро,
как ты, милая, снишься!..
Почему-то под дулами,
наведёнными снизу,
ты летишь Подмосковьем,
хороша до озноба,
вся твоя маскировка -
30 метров озона!
Твои миги сосчитаны
наведённым патроном,
30 метров озона -
вся броня и защита!
В том рассвете болотном,
где полёт безутешен,
но пахнуло полётом,
и – уже не удержишь.
Дай мне, Господи, крыльев
не для славы красивой -
чтобы только прикрыть её
от прицела трясины.
Пусть ещё погуляется
этой дуре рисковой,
хоть секунду – раскованно.
Только пусть не оглянется.
Пусть хоть ей будет счастье
в доме с умным сынишкой.
Наяву ли сейчас ты?
И когда же ты снишься?
От утра ли до вечера,
в шумном счастье заверчена,
до утра? поутру ли? -
за секунду до пули.









Плохо, когда встречаешь своего человека слишком рано или слишком поздно.







это же все от такого отчаянья
я полюбила тебя бесполезного
были мы вместе хмельные, печальные
а без тебя я веселая, трезвая.

это же все от моей поэтичности
столько безумия в страсти и голосе
были мы глупые и неприличные
а без тебя стали светлыми помыслы

сколько же трусости в этом молчании
знаешь, я сильная. но не железная.
это же все от такого отчаянья
я полюбила тебя бесполезного.










— Я всегда кладу в карман записку с адресом на тот случай, чтобы меня, смертельно пьяного, могли доставить домой, — рассказывает Кац.
— И что вы там пишете?
— Париж, бульвар Монмартр.
— Но вы же живете в Бердичеве?
— Да. Но уже два раза побывал в Париже









— И люди же там! Представьте, никогда не спят!
— А почему не спят?
— Они не устают!
— А почему не устают?
— Потому что дураки.
— Разве дураки не устают?
— А с чего дуракам уставать?










И только
боль моя
острей —
стою,
огнем обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.

Владимир Маяковский











И после всего этого, после долгой зимы в пять лет
У меня появился никто — красивый и с мягким тембром.
Он подарил ничто — так много, что негде деть,
И открытку, где Эйфелева железка вот-вот продырявит небо.

Никто хорошо управлял делами, людьми и новеньким ситроеном,
Мы ездили за покупками, за город и за границу.
Часто болтали с ним ни о чем и о его проблемах,
И вскоре я вдруг заметила — мне ничего не снится.

Время горько и желчно, наполняет все банки в доме,
Потом переходит к мискам и чашкам, после — к любой посуде.
И вскоре ты замечаешь, что нет ничего другого,
Кроме тяжелых морщин на шее. И ничего не будет.












Бойся гнева терпеливого человека.








эй, бесчувственный и безжалостный,
обмани меня, успокой:
напиши мне письмо, пожалуйста
равнодушной своей рукой

перечитывай, перечеркивай,
изомни и придумай вновь!
помнишь, милый, какая черная
нас с тобою сожгла любовь?

все тетради истрать с чернилами,
перепутай все адреса!
как мы стали с тобой немилыми
напиши мне, пожалуйста!

напиши, что страдал и маялся
что другой тебе не сыскать -
напиши мне письмо, пожалуйста
дай его мне не прочитать!








Я имени тебе не знаю,
Не назову.
Но я в мечтах тебя ласкаю...
И наяву!
Ты в зеркале еще безгрешней,
Прижмись ко мне.
Но как решить, что в жизни внешней
И что во сне?
Я слышу Нил... Закрыты ставни...
Песчаный зной...
Иль это только бред недавний,
Ты не со мной?
Иль, может, всё в мгновенной смене,
И нет имен,
И мы с тобой летим, как тени,
Как чей-то сон?..












Я даже не знаю: есть ли Вы в моей жизни? В просторах моей души — нет. Но там, на подступах к душе, в некоем между: небом и землей, душой и телом, собакой и волком, в пред-сне, в после-грезье, там, где "я не я, и собака не моя", там Вы не только есть, но только Вы один и есть.

Марина Цветаева










Вечно я говорю «очень приятно с вами познакомиться», когда мне ничуть не приятно. Но если хочешь жить с людьми, приходится говорить всякое.

Джером Сэлинджер









Мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда.










ты не сможешь меня забыть.
я тебе не позволю. слышишь?
и пока я могу любить
обо мне ты не раз услышишь.

ты не будешь ласкать других:
я им все про тебя сказала.
среди улиц бездонно пустых
я сегодня тебя потеряла.

ты не сможешь спокойно жить,
ты не будешь спокойно спать.
и пока я могу любить -
я заставлю тебя
молчать.











Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде...










Начиная с определённой точки, возврат уже невозможен. Этой точки надо достичь.








Как жаль, что я не могу заниматься любовью глазами.













Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, —
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!







Личность есть боль. Героическая борьба за реализацию личности болезненна. Можно избежать боли, отказавшись от личности. И человек слишком часто это делает.

Николай Бердяев