5 заповедей

Сначала ты боялась его и ещё было жутко стыдно. Поэтому никому ничего не
говорила. Потом, когда в этих непонятных, но болезненных для тебя забавах
стал принимать участие и его вонючий, заросший дурным волосом и похожий на
чудище из самой страшной сказки собутыльник, ты со слезами рассказала всё
матери.
Та как раз была относительно незанята – сидела, покачиваясь, на усыпанной
мусором и бутылками кухне, и блевала на стол.
- Мама, мама, - подбегаешь, заливаясь горькими слезами, - папа и дядя Юра
мне писями больно делали.
- Во дела, бл@дь… - икнув, удивлённо протянула, третью неделю не просыхающая
косматая полубомжиха, самый дорогой для тебя человек, - а я-то думала у
папки твоего не стоит давно…
И пьяно захохотала.


Чти отца твоего и мать твою, чтобы продлились твои дни на земле.


На суде ты впервые увидел их. Сквозь пелену всеобъемлющего горя ты всё же
разглядел – нормальные с виду среднестатистические парни. Как они могли
сделать такое? Зачем они десятки раз втыкали отвёртки в твою жену? Один
издевательским тоном брал всё на себя, да с такими невыносимыми
подробностями, что ты всерьёз прикидывал, получится ли у тебя перегрызть
решётку, отделявшую их от зала и разодрать осколками зубов их наглые юные
глотки.
Лысому, взявшему всё на себя, дали двадцать три года, второму за
недоказанностью полгода за недоносительство или что-то там.
Ты что-то дико орал, бросался на ментов, те искренне старались не бить
тебя, отталкивали и держали, ты кошмарно материл судью, тебя повалили,
потом драка, камера, долгий разговор с психологом, тоже едва не
закончившийся дракой, потом домой, а там боль, боль, боль. Обострявшаяся по
ночам так, что выл и лез на стены, один раз четыре часа просидел с
кисловатыми стволами заряженной картечью вертикалки во рту, потом всё-таки
решил немного подождать и снял затёкший большой палец правой ноги с удобной
впадины курка.
К тому моменту, когда шесть месяцев спустя ты с туго заряженным обрезом в
широком рукаве плаща поджидаешь его в кустах у подъезда, аффект уже прошёл,
осталась только трезвая, спокойная радость охотника, который, наконец,
затравил долгожданную, редкую дичь.
А давнее заявление об украденном ружье и спокойная уверенность в том, что
твоё присутствие в другом месте подтвердят как минимум пять человек,
придают ситуации забавный чит-кодовый привкус. У тебя своё правосудие и в
рот бы ты еб@л всех кивал мира.


Не убий.


Три операции подряд. Полугодовой восстановительный курс. Её бледное
истончившееся лицо, через силу улыбающееся тебе сквозь нечистое стекло
больничного окна.
Ещё одна операция. Ещё.
Сегодня в гулком облупленном холле неэлитной гинекологии сердце твоё едва
не лопнуло. От жалости, от невозможности помочь, от осознания того, что
самого дорогого тебе человека регулярно скоблят и режут.
…смотрел на неё и чувствовал себя похотливым скотом и сладколюбивой падлой
гнидой, потому что даже в этой мрачной атмосфере чувствовал, что хочешь
хочешь хочешь её, а кто виноват, что ваша сказка кончилась на второй неделе
медового месяца, и беспощадная физиология часто стоит выше здравого смысла.
Идёшь из больницы домой уныло дрочить, и осознание того, что делать это
наверное придётся всю оставшуюся жизнь, несмотря на то, что усечённая в
своей сути любимая будет рядом, вгоняет в слякоть депрессии.
- Слышь, дядя, дай что ли прикурить скучающей девушке.
Оборачиваешься на голос и останавливаешься, сражённый.
Растрёпанная, бухая, но от этого ещё более притягательная выпускница в коротком школьном платье, по воле насмешливой судьбы похожая на твою
искромсанную любимую, словно сильно помолодевший, распутный клон.
Вынимаешь зажигалку, а она, прикурив, спрашивает:
- Дядя, ты меня не хочешь в гости позвать? Дождь щас, кажеца, будет. Или у
тебя жена?
(вожделенный с восьмого класса одноклассник предпочёл другую, мстить ему,
гандону, мстить. Ты у неё уже второй за этот вечер (ещё был учитель физики,
ох@евший от сбывшейся мечты), она пьяная, пи@де не хозяйка (а в случае с
учителем ещё и жопе), да и месть сладка до горечи, ёб@ный юношеский
максимализм).
Ты, как зачарованный говоришь:
- Жены щас нету. Пошли.


Не прелюбодействуй.


Бесплатная медицина сама похожа на болезнь. И пахнет так же.
Дед, старый никому не нужный зэк, подыхающий в диких муках на больничной
койке. Каждый визит к нему так же мучителен, как и нравственно необходим.

Выход есть, но тёртый врач не поддаётся ни угрозам, ни уговорам.
- Я же не могу вам родить это лекарство. Или вы хотите, чтоб я за свои
деньги его покупал? Мы и так помогаем ему, чем можем, но без
циклоэтанола…
А у тебя всё стоит перед глазами весёлый, бесшабашный дед, обвешанный
татуировками, в далёком, смутно-приторном детстве тщательно учащий тебя
драться:
- Запомни, пупок – яйца, кадык и печонку прикрывай. В остальные места если
попадут – пох@й, почти не больно.
- Ты чему это ребёнка учишь? – ворчит бабушка.
- А ты не лезь. Внучек на жизнь натаскивать будешь. Я лучше знаю, чего
мужику знать надо.
Едешь поздно вечером ни с чем от зажиточных родственников, и рядом с тобой
в пустынном вагоне метро наглухо осоловелый толстяк всё наваливается на
тебя, засыпая. К дорогому перегару не подходит слово «разит». Пахнет.
Толстяк, наконец, засыпает у тебя на плече, роняет с колен пухлую барсетку
коричневой кожи.
Ты воровато оглядываешься. Никто (сивая отёчная бомжиха с оплывшими
завистливыми глазами не в счёт) не смотрит. Поезд, замедляясь, подъезжает к
станции.


Не укради.


Свадьба, всеобщий синюшный угар. Мутное нарастающее веселье. Ты танцуешь с
невестой, бл@ть, какая же она красивая, но ты не жених, а всего лишь
свидетель, и красная лента, и мятый костюм.
Жених уже второй час в ванной, ох@ел от свалившегося счастья до рвоты, а ты
танцуешь с ней уже четвёртый танец подряд, и всё твердишь себе, что баба
друга – это святое, но х@й-то не слышит, упирается ей в низ живота и уже
даже само слово «святое» кажется тебе смешным, а она, сука, всё прижимается
и трётся…


Не возжелай жены ближнего твоего.


Жизнь, смех, страх. Улыбка, перерастающая в гримасу боли и наоборот.
Прощение всех и себя тоже, и ведь всегда есть за что…


Я господь твой и не будет тебе богов других, кроме меня.