Цветы из мусора

Вадик шел на свидание к новой девочке. Обычно их у него было много, а эта словно ударила под дых, отпечаталась на губах и сидела занозой в сердце. На других девчонок похожа она не была. Он всегда выбирал длинноногих блондинок, весёлых и смешливых. А эта была исключением из всех мыслимых и немыслимых правил.

Впервые он увидел её на лекции и сел рядом с ней. Она быстро что-то записывала, и Вадик слегка отстранённо подумал, что у неё необъяснимо трогательные руки. Они словно жили своей собственной жизнью - трепетали, порхали по страничкам.

Он рассматривал её руки, тонкую ножку в широковатом сапоге, а незнакомка как-то резко на него посмотрела и протянула руку.

- Сонька, - сказала она.

Так и сказала: "Сонька". Не Соня, не София, а почему-то Сонька.

Была она из какой-то другой породы - тонкая, маленькая, с худенькими ножками. С немного раскосыми глазами - наверняка, не чисто русская - играли в ней какие-то горячие азиатские крови. Стрижка совсем ей не шла. Ей бы волосы назад поднять, чтобы лоб был виден... Вадик покраснел, как-то некстати пришлась эта мысль - ему-то какое дело до её причёски?

Домой они пошли почему-то вместе. Она жила не близко. Уже вышли на окраину. Всё чаще появлялись маленькие деревянные домики. Возле одного такого она остановилась и сказала: «Пришли».

Почему-то вдруг остро захотелось, чтобы дорога не кончалась. Так бы шёл и шёл за ней, прислушиваясь к звукам её голоса. Он всё стоял и мялся.

- Хочешь, пойдём ко мне?- спросила она

И они поднялись на второй этаж. Квартира была уютная, небольшая. В её комнате на полках стояли книги. Он подошёл, потрогал пальцем твёрдые корешки.

Молчали. Сонька села на подоконник. Взять бы ее на руки. Такую маленькую, тонкую, лёгкую… Она совсем не сопротивлялась, только вздохнула, как будто собиралась нырнуть под воду.

С тех пор он ходил к ней часто. Её родители днём работали, поэтому времени для общения было много. Он совсем забыл о других подружках и сам себе удивлялся - такого раньше с ним не было - больше месяца притяжение у него никогда не длилось. Потом хотелось нового и неизведанного. Хотя девчонки все были одинаковыми: побегаешь за ней, так всё - словно окольцевался. Истерики, ссоры. Нет, на это он был не согласен.

А эта совсем не ревновала, планов на будущее не строила, ничего не обещала, только манила чем-то, притягивала, как маяк ночью.

Он утыкался носом ей в волосы, и всё земное становилось далеким. Не надо ни еды, ни питья, ни института, ни будущего. Только бы лежать, чувствовать хвойный аромат её волос и молчать. И умереть, может быть, тоже вот так.

В любви незаметно прошли зима и весна, наступило лето. Сонька уехала куда-то в деревню к родственникам. А он ходил, как неприкаянный. Иногда подходил к её дому и смотрел на окно. Казалось, что возле её дома был тот же самый хвойный запах, что и в её волосах. Сонька прислала короткое письмо: "тепло, речка, природа, но без тебя плохо". И это "без тебя плохо" радовало его так, как ни одна победа в жизни.

Он уехал перед началом второго курса. Отца повысили и перевили в Москву. Он всё не знал, как ей сказать, как написать, какие слова найти, чтобы оправдаться. Написал короткую записку и оставил соседке.

Москва встретила огнями. Он никогда ещё до этого там не был, поэтому впитывал её, как губка. Он всё стыдился позвонить Соньке - не знал, что сказать. Пытался написать, но не было времени. Уже через год он практически её не помнил. А если и вспоминал, то пытался отогнать воспоминания - ему было стыдноо, а сделать уже ничего было нельзя.

"Да, наверняка, у Соньки уже давным-давно другой парень. Будет ещё она помнить свою почти школьную любовь".

Через три года он женился на дочке папиного сотрудника. Стройной, длинноногой, настоящей красавице. Она родила подряд двух дочерей, растолстела и превратилась в обычную бабу, вечно сварливую, как и жёны его знакомых. На работе всё было хорошо, но не блестяще. Трудился в редакции, ездил на дачу с детьми, выпивал с друзьями по выходным. Ещё через несколько лет появился живот, как он шутил - "трудовой мозоль", и небольшие сбережения на будущее. Однажды его вызвал начальник и послал в командировку в женскую колонию к чёрту на куличики делать материал. Ехать не хотелось. Да и у дочки намечался день рождения. Но деваться было некуда, и он поехал.

Колония была образцово-показательная. Материал был важным, но несложным - всего-то взять пару интервью, поснимать несколько женщин и посетить концерт.

Вся эта работа вызывала у него чуть ли не зубную боль. Он плохо выспался в поезде - страшно храпел сосед - так, что приходилось раз десять просыпаться. При этом он съел что-то в привокзальной столовой, пока ждал, когда его отвезут в колонию. Это "что-то" тянуло в желудке, грозя намечающимся гастритом. Поэтому настроение было хуже некуда, а грядущий концерт осужденных женщин, к которым он не имел ни сострадания, ни злости, казался потраченным впустую временем.

Видно было, что к концерту готовились. Женщины - молодые и не очень - пели, танцевали, сливались в разноцветную полосу, вызывая приступы головной боли. Но когда заиграла медленная музыка, он всмотрелся в доморощенную певицу, и его словно водой окатили. Это была Сонька. Да, Сонька, словно неизменившаяся со временем, те же раскосые подведённые глаза, тонкие ноги, небольшая грудь под чёрным давно не модным платьем. Но вот волосы уже не лохматились в нелепой стрижке, а гладко лежали над высоким лбом. Она, немного фальшивя, пела песню, но он не слышал слов, только внимал звукам её голоса. И как тогда, после лекции, смотрел на неё и думал: "Вот так слушать бы её всю жизнь. И больше ничего не надо".

Он сделал материал о нескольких женщинах. Одной из них была Сонька.

Она обрадовалась, увидев его. А потом огорчилась тому, что место встречи по иронии судьбы, изменить нельзя. Рассмеялась. Блеснула зубами, как тогда в юности. Закурила. Раньше она не курила, но сейчас это придавало ей какой-то особый шарм. Королева в изгнании - вот кого она напоминала. И он колюче мял губами пахнущий сигаретами изломанный рот, вдыхал всё тот же хвойный запах её волос и ничего не помнил. Как будто и не было этой длинной разлуки в целую жизнь.

- Я буду тебе писать, - обещал он. - Буду ждать, долго, сколько понадобится. Всю жизнь.
- Не надо всю жизнь - остался год всего, - смеялась Сонька. Так смеялась, что хоть не уезжай из этой чёртовой дыры.

Материал получился хороший. Фотограф очень удачно сфотографировал Соньку - её особенный поворот головы. И даже с газетной фотографии Сонька словно звала его к себе. Его похвалили, поставили в пример. И он парил над землёй, выполняя ежедневные дела, и не опускаясь на грешную землю.

Жена, читая материал, сказала, что все получили по заслугам.

- Как ты не понимаешь, - это же женщины. Они жизнью туда загнаны. Ты не понимаешь?
- Ну, как жизнью? Ну, кто заставлял эту Софью Ёлкину ударить мужа ножом? Это хорошо, что выжил, а если бы убила?
- Он бил её, понимаешь, бил, - Вадим сказал это страшным свистящим шёпотом, отчего жена даже отпрянула. - Он бил её, а она защищалась, а теперь сидит вот, вся жизнь наперекосяк...

Жена непонимающе пожала плечами, а он посмотрел ей в спину с отвращением, как она поймёт? Как? Она в жизни горя, страшнее сломанного ногтя, не видела.

Заметил, что у Соньки и фамилия тоже хвойная, и улыбнулся.

Он писал ей длинные влюблённые письма, а она отвечала ему до востребования. Он ходил на почту, брал конвертики и подолгу не открывал. Ему казалось, что конверт ещё хранит тепло её рук, будто никто кроме неё и не трогал их. Сонька совсем не писала о быте, только о чувствах.

"Я проснулась утром, посмотрела в окно и подумала, что нам светит одно солнце. Это сближает нас, хотя ты за тысячу километров от меня. Ты всюду, в воздухе, на кончиках пальцев… Внутри меня постоянно песней звучит твоё имя…"

Он отвечал: "Идёт проливной дождь. Погода отвратительная, но я не чувствую всех этих минусов. Я так же, как и раньше безгранично счастлив, милая моя, единственная, родная…"

Она была родная. Сродненная. Как оставленный в юности город.

"Брошу редакцию, уеду в провинцию, будем жить в маленьком домике. Сонька родит мне сына и всё, больше ничего не надо. Ничего".

После второго появления Соньки всё стало восприниматься очень остро. Его материалы приобрели свежесть. Стал проявляться свой почерк. Начальство хвалило, девушки улыбались. А он всё строчил и строчил по вечерам статьи и письма Соньке. Ходил в пальто нараспашку, носил водолазки, как когда-то. По утрам бегал в парке.

"Вторая юность, - усмехался сам себе. - И надежда".

Казалось, что этот год никогда не закончится. Год. Всего лишь один год. Двенадцать месяцев. Четыре сезона. Ан, нет, - он все тянется и тянется. Но однажды Сонька прислала телеграмму с указанием номера вагона и датой приезда.

Он проснулся на рассвете и лежал счастливый, восторженный. Представлял Сонькины губы и руки и едва не плакал от радости. Казалось, что эти 4 часа никогда не наступят. Перемерил все пиджаки, долго выбирал одеколон. Маялся в нетерпении.

Купил цветы - розы - красивые, дорогие. Пока покупал, понял, что опаздывает. Выскочил из такси, побежал к перрону. Сновали туда-сюда люди, обнимались, целовались, радовались.

Сонька стояла на перроне. Её толкали проходящие люди. Она не видела его, смотрела по сторонам, знакомо прищуривая раскосые глаза. Он никак не мог подойти, только смотрел на небольшой старомодный чемодан в её руках, а потом опять на встревоженные глаза. Стоял, смотрел, а Сонька не видела его, и по щекам её текли светлые, всё понимающие слёзы.

Он повернулся на каблуках и быстро, почти бегом, рванул к стоянке такси, бросив по пути дорогие цветы в урну.