Vega

-Сколько можно тебя звать?
Иди есть!
-Сейчас, Ма.
Удар в дверь шваброй.
-Тварь! Что ты делаешь со мной?
Ты весь в отца такой же как он ублюдок, такой же хам.
Тварь! Ненавижу тебя!
Отродье!
- Да, Мам, на себя посмотри.
-Что ты сказал, падаль? Открой дверь сейчас же! Слышишь? Открой!
- Да, Мам.
Я рисовал, сидя на разобранном кресле-кровати, подогнув ноги под себя…
На 10- м томе Детской Энциклопедии, первом подписном издании, собранном на первую стипендию моей матери в 1961 году.
Это мало волновало меня, но зато было великой ценностью моей матушки.
Для меня же это была бесполезная книга, прочитанная от корки до корки, перелистываемая тщательно вымытыми с хозяйственным мылом руками (так требовала маман).
Бесполезная книга и отличный миниатюрный столик.
Я рисовал.
Обнаженную девушку бегущую по небу.
Конечно, небо само собой подразумевалось, я не мог нарисовать облака правдоподобно, такими, какие они были на небе.
Я любил, чтобы все было идеально, поэтому лист был белым, а небо подразумевалось.
Ее лицо никак не получалось нарисовать.
То глаз уехал, то рот перекосило, то груди были слишком маленькими для такой развитой фигуры…
Так сказали бы взрослые.
Но я видел ее прекрасной…
Она была ангелом из моих детских фантазий, добрым любящим ангелом, этакой помесью идеала матери и подружки.
-Скотина! Иди есть!
Слава богу, она уже не стучала в дверь шваброй, зато оглушительно лаяла собака, и где-то далеко в другой комнате опять плакала бабушка…
Моя рука дрогнула, и я окончательно испортил рисунок.
Со злостью я бросил книгу на пол, стараясь как можно сильнее смять углы переплета, назло матери.
Наконец я решился выйти на кухню.
Посреди стола стоял большой эмалированный таз с вареньем.
Я все силился поднять его, чтобы освободить место для тарелки.
Завтрак давно остыл…
Я окинул взглядом тесную кухоньку, клочья клеенки, плитки кафеля в углу, паутину на потолке и лениво проползающего по столу таракана…
Я пнул ногой собаку, что прибежала за остатками моего завтрака, и вывалил завтрак на пол, весь без остатка.
Пес был когда-то моим единственным другом, я подобрал его на стройке несколько лет тому назад…
Хоть с ним я мог говорить спокойно…
До сегодня.
Почему он встал на сторону матери я так и не понял до сих пор.
Когда он насытился, я брезгливо сплюнул пожеванный хлебный мякиш, и ушел в свою комнату…
Сегодня рисовать уже не хотелось.
Я посмотрел в окно, небо хмурилось, и почему-то было обидно до слез.
В тот день мой ангел умер раз и навсегда.

-Знаешь, а я ведь люблю тебя…
-Да?
-Ты ведь знаешь.
-Ну и что?
-Нет, ничего, можно я просто буду рядом?
-Нет. Я устала.
-Можно я буду просто звонить тебе по телефону, хотя бы раз в неделю?
-Чтобы слушать, как орет твоя мамаша?
Я шел по темной аллее парка а по лицу текли слезы обиды и злости.
В тот день я выбросил часть себя вместе со смятым троллейбусным талоном.

-Чего ты сидишь тут?
Посмотрите-ка депрессия у него!
Все это твое притворство, как у твоего отца, у него тоже была депрессия, а сам он баб в гостинице трахал. Потому и бросила.
Ты весь в него.
Такая же дрянь.
Чего молчишь? Тебе не стыдно? Тебе не стыдно, я спрашиваю?
Я надрываюсь, целыми днями работаю, я зарабатываю этот сраный кусок хлеба!
Я никого из-за тебя в дом привести не могу!
-Не из-за меня. А потому что у бабушки голова болит.
-Ах, ты еще огрызаться будешь? Тварь!
Я читаю «Айвенго», я любуюсь Леди Ровенной, я – рыцарь лишенный наследства и в руке у меня черное турнирное копье!
Тяжелый доспех давил на грудь…
-Да, Ма…
В тот день я придумал себя.

-А ну выходи из ванной!
Ты там вены режешь?
Ты чего молчишь?
Всплеск воды, я слушаю тишину и ее крики…
Но для меня есть только вода.
Я тру мочалкой свои руки, и приятная дрожь пробегает по телу.
Странное экстатическое бесчувствие…
-Мама! Иди сюда! Мама! Он вены в ванной режет! Мама!
Бабушка разговаривает с соседкой на балконе о реформах Чубайса.
Соседке вобщем-то все равно, но она разговаривает с бабушкой из чувства уважения и потому что ей скучно и не хочется идти стирать.
Я сижу в полной горячей воды ванной в позе лотоса.
Я слушаю тишину внутри своего сердца…
Так сказала Елена Валентиновна.
Надо уметь терпеть.
Так я научился не слышать.

-Посмотри на себя! У тебя опять ботинки грязные!
Как тебе не стыдно! Ты же уже взрослый!
Как я мог объяснить им, что на моих ботинках пыль моего любимого города?
Жена отца маленькая грудастая хромоногая стерва.
Она ходила, переваливаясь с боку на бок, как утка и часто улыбалась, потому что гордилась своими золотыми зубами.
Отцу было все равно, он женился на ней, потому что ему было скучно жить с сами собой.
К тому же он не любил делать домашнюю работу,
а заставлять себя ему надоело.
Отец стоял в коридоре с сигаретой в руке и улыбался.
Он любил сверлить меня глазами, ему нравилась моя слабость и смущение, и я, зная, что в конце этого утомительного вечера мне дадут 15 рублей, молчал, глядя в пол.
-Твоя мать похожа на обезьяну, с ее манерностью.
И ты такой же.
Когда мы жили с ней и ты только родился, она не хотела стирать пеленки. И их приходилось стирать мне.
Я хмыкнул, по рассказам матери пеленки стирала бабушка…
Я думал о 15-ти рублях в конце вечера.
Мать лежала дома с наполовину загипсованным телом…
Так я научился молчать.

-Тварь!
Я нагибаюсь как можно ниже, и стакан пролетает мимо меня, с глухим звоном разбиваясь о дверь.
Я думаю о том, что было бы, если бы в дверях появилась бабушка…
Лает пес, крик матери оглушает, я хочу убежать, но не имею права, потому что матери надо поговорить со мной.
В сущности, ей просто нужны были чьи-то "свободные уши".
Она считала, что с полученной травмой ее жизнь закончилась,
и ни один мужчина больше не посмотрит на нее,
потому что хирург сказал, что теперь она будет хромать.
Я слушаю весь этот бред и думаю о соседке с 4-го этажа, о драке в школе и о том, что завтра я пойду к отцу, и буду просить деньги на мороженое.
Я не ужинал.
-Что вчера отец говорил про меня?
-Что ты похожа на обезьяну.
-Прекрати хамить мне!
С моих разбитых губ течет кровь, и я торопливо слизываю ее, завтра будет синяк, и одноклассники будут смеяться надо мной.
Надо мной можно смеяться, потому что у меня джинсы местной швейной фабрики.
Учительница будет отчитывать меня, а староста класса будет как всегда ябедничать, что я спал на первом уроке.
Так я научился слушать.

-Что ты стоишь часами перед зеркалом?
-Бабушка, скажи, я красивый?
Я смотрю в свои глаза, они слишком большие для моего лица, мой нос такой ровный и тонкий, а губы такие полные, и вообще я похож на девчонку.
Это смущает меня.
Мои волосы уже давно не мыты, потому что нет горячей воды, руки изодраны от бесконечной беготни по роще рядом с домом.
-Скажи, я красивый? – повторяю я шепотом.
-Да какой ты там красивый. Обычный.
-А что такое красота? Ты знаешь, что такое красота?
-Не знаю.
-Но ты же была в молодости красивой?!
Я помню ее старую фотографию, где ей 18 лет, она такая же, она похожа на меня, или это я похож на нее, только волосы темные и глаза, и брови тоньше.
-Нет, я была обычной. – отвечает она и уходит.
Я смотрю в свои глаза и вижу в них слезы.
Я улыбаюсь сквозь слезы, вспоминая детей с картин мастеров Эпохи Возрождения, из альбомов моей матери…
С тех пор я перестал смотреть в зеркало.

-Вы поймите, он у меня мальчик талантливый, если надо он все выучит.
-Но завтра экзамен, а он заиграл пьесу.
Я все время спотыкаюсь на одном и том же месте.
Нота «ля» звучит так надрывно, у меня устают руки.
Я хочу на улицу, я не хочу смотреть на костыли матери, за окном кричат стрижи…
Меня не выпускают из дома, потому что завтра экзамен в музыкальной школе.
Я играю Шопена наизусть, и каждый раз я останавливаюсь на этой проклятой «ля».
-Выпрями спину! Не стучи по клавишам! Помни, что говорила Вера Аркадьевна.
«Ля» проклинает мою мать, «ля» кричит ей, как я ее ненавижу.
Я сдал экзамен на «отлично».
Одна программная пьеса.
Один этюд.
Одно сочинение.
Одно арпеджио.
Одна гамма.
Сегодня, может быть, мне разрешат посмотреть кино по телеку.
В тот день я выиграл бой с самим собой.
С тех пор я играю только одну ноту, надрывную и тихую «ля»…

-Ложись спать, я сказала.
Ты слышишь меня?
Ложись спать! Уже двенадцать часов ночи!
-Без пяти минут.
-Что ты там читаешь, ну-ка покажи мне!
-Книгу.
-Опять Алкины бредни? Опять твой дурацкий поляк Желязны?
-Он американец.
-Ложись спать, я сказала!
Моя дверь всегда закрыта на задвижку. Я не пускаю за эту дверь никого.
Здесь мой Янтарь и Алкины стихи, здесь я жгу благовония,
которые достает Алка в кришнаитском храме.
Я не хочу спать, потому что мне интересно узнают ли Корвина в Авалоне…
Алка моя хорошая знакомая, она поет целыми днями мантру «Харе Кришна» и верит в Бога, она пишет стихи про звезды и говорит на санскрите.
По выходным мы гуляем в парке, и я покупаю ей мороженое.
Она просит смотреть на этикетки, «не используются ли там вытяжки из тканей животных», потому что не хочет «косвенно участвовать в убийстве живого существа».
Ее мама в разводе,
точно так же как и моя,
она говорит, что в детстве ее тоже дразнили безотцовщиной,
но она не обращала на это внимания,
потому что у нее есть «другой Отец»,
который никогда не бросает «чад своих».
Она говорит, что Он всегда слышит нас,
и стоит только попросить Его,
любое твое желание исполнится, надо только верить.
Так постепенно я научился верить.

-Да ты не боись. Трава хорошая, первый сорт. Афганка, не какая-нибудь залепуха.
Я те точно говорю.
-Не буду.
-Тю, ты …
Далее следует длинная фраза из непереводимых специальных лексических терминов, которые понимает только он.
Я не слышу его,
и мне не нужна его «трава»,
я слушаю музыку.
Мы сидим на краю сцены, у огромной колонки и музыка давит на меня, вибрируя, ходит вверх вниз по позвоночнику.
В моем сознании бушует буря, и я вижу какую-то грозу в каком-то далеком чужом мире.
Я поворачиваюсь, рискуя свернуть себе шею, надо мной стоит Олег, его руки нещадно терзают гитару.
Он улыбается с закрытыми глазами.
Он тоже видит эту грозу.
Солист надрывается, но его никто не слышит, на заднем ряду мой приятель трахает свою подружку. Они оба под кокаином,
мне завидно, потому что сегодня я один.
Я всегда один,
потому что я не курю и не пью,
потому что я не умею трахаться.
Я девственник.
Мне стыдно за себя, за свою «необразованность»,
но девчонки шепчутся, что у меня красивые глаза...
Я медленно поднимаюсь с края сцены и прыгаю в толпу,
в колышущееся море пьяных тел.
Рядом оказывается Валька, от нее разит портвейном,
она виснет у меня на шее и что-то визжит на ухо.
Мне смешно, мне так смешно…
Все это выглядит очень глупо.
Около сотни пьяных человек,
сбившиеся в безликую, цветастую массу в актовом зале завода…
Так я научился любить…

-Подъем! Первый укол! Через полчаса ставим капельницу!
Я открываю глаза.
Апрель, все время идет дождь.
Врачи говорят, что я на грани смерти.
По правде говоря, мне все равно, потому что я остался один.
Я резал вены, да,
вот теперь я в первый раз резал вены.
Но толи кровь сворачивалась слишком быстро, то ли лезвие было слишком тупым, ничего не получилось.
-Идиот! Вены не так режут. Не поперек, а вдоль, запомни. - сказала она и рассмеялась.
Черт бы побрал эту куртку, ну почему мой рукав сполз именно тогда, при ней?
Я не хотел, чтобы она это видела.
Через месяц я заболел гнойной ангиной на фоне пневмонии.
Я не хотел жить, и Он предоставил мне шанс умереть.
Я проклинал врачей, они смеялись надо мной, над бисерными браслетиками, сплетенными Ксенией.
Я уговорил мать принести мне в палату маленький скрипучий магнитофон, и все время слушал одно и то же:

«Я сам себе и небо и луна,
Голая довольная луна
Я летаю где-то,
Только это не я»

Я вышел из больницы с двумя целлофановыми пакетами, в них были мои вещи.
Я шел по улицам в домашних тапочках, потому что мне было лень переодевать обувь, я промок насквозь, и дождь лился мне за шиворот.
Я смотрел вперед и улыбался, напевая:

«Я сам себе…»

Так я научился жить.

-Слышишь? Там Нерваный тебе звонил.
-Не Нерваный, а НИРВАНА.
-Какая разница?
-Не смей коверкать его имя! Он мой друг.
-Да срать я на него хотела и на тебя вместе с ним.
-Когда звонил?
-Не помню. Иди спать.
Я хлопаю дверью и закрываюсь на задвижку.
Нирвана обещал позвонить в девять вечера.
У меня температура, я простужен и я проспал.
Он должен был зайти с пивом и пирожками.
Мы бы посидели на лестнице.
Он должен догадаться, что я проспал,
он позвонит еще раз,
я был в этом уверен.
Я просидел до полуночи,
рядом с телефоном,
с кружкой чая и пиалой малинового варенья.
Я смотрел на телефон как мой пес на мой завтрак на столе.
Утром Нирвана уехал к бабке в деревню.
Он вернулся только через два месяца,
в начале учебного года, 30 августа.
Мы сидели на лавочке во дворе, и пили пиво.
Он посмотрел на небо и сказал:
-Ворон летит с юга на север.
Знак Силы.
Все складывается удачно.
Значит, нам опять повезет.
Так я научился ждать.

-Ты слышишь меня? – кто-то трясет меня.
-Что стоишь? Вызывай скорую.
-Ты слышишь меня?
-Мне противно, он весь в крови…- она отворачивается, ее тошнит.
-Ты слышишь меня?
-Вызывай скорую, дура.
-Да умер он, умер, сдох, что не видно?
-Иди на…!
-Сам иди! Он уже давно не дышит!
-Вызывай скорую!
-Сам вызывай, я боюсь. Менты еще приедут… Давай его выбросим, а?
Просто выбросим...
Я смотрю на них сверху. Она пытается спрятать свой страх.
Он уже ничего не боится.
-Ты слышишь меня?
-Так, ты становишься здесь, вот так… а я…
-Ты что задумал? Он дохлый, что не видно?
Я вишу под потолком,
мне нет до них дела,
мне хорошо и спокойно,
я свободен…
Я думаю о том, что вся эта жизнь одна сплошная нелепица,
а все мои обиды пустяки.
Наверное, я увижу этого загадочного Его, о котором говорила Алка.
-Ты что задумал? Искуственное дыхание?
Он не дышит!
Он дохлый!
Нас посадят!
Ма-а-а-а-а-м-о-о-о-о-чка-а-а-а-а-а!…
- она присаживается на корточки, обхватывает голову руками и плачет, у нее истерика.
-Заткнись!

Я открываю глаза. Мне тяжело дышать.
Мне больно.
Я кричу…
2 августа 2000 года 3 часа утра...
В то утро я проснулся.