Спектакля не будет. Нас всех тошнит. (с)

Даже хватило сил на иронию. Я, черт подери, просто Терминатор, ей-богу.


Душа моя, помнишь тот рассказ у Хармса, про актеров, который один за другим выходят на сцену, говорят «Здравствуйте, дамы и господа» - осекаются, затыкают глотки руками и убегают, потому что их начинает тошнить?.. В конце выходит маленькая девочка и говорит: «Спектакля не будет, нас всех тошнит» - так вот, это я. Всю неделю я стою за кулисами с неотвязным привкусом желчи во рту – и воюю с липким нутряным ужасом, что мне вот сейчас выходить и кричать, что спектакля не будет.

Апрель, душа моя, девушки стригутся коротко; их тела манной кашей выкипают из тесных джинсов; их ногти вымазаны в темное, а лица такие потусторонние – только иконы писать! Апрель, душа моя, - подругам так жалко меня на лекциях, я засыпаю на первых партах, мне снятся мертвецы и лабиринты – я давлюсь, лошадино мотаю башкой и ищу спички, чтобы вставить между век – мне так хочется слушать про кубистов, Верлена и телерейтинги, да только вот я совсем перестала спать по ночам, оттого на лбу у меня следы от металлических застежек на рукавах куртки – и не проходят, ты знаешь, как чертово искусственное шрамирование.

Високосная весна, душа моя – у моих подруг умирают отцы и сестры, и они вроде как смеются, пьют кофе и носят короткое – но, листая записную книжку в мобильнике, меняются в лице – я… столько раз стирала папин мобильный, да вот все никак не стирается, что за черт…

Как только задумаешься об этом, душа моя – кончается воздух: сегодня Анюта Цветкова после коллоквиума говорит – а ты знаешь, как умер Артюр Рембо? Нет, говорю, а как? Рак костей, Верочка, ампутировали обе ноги, лежал и бредил, диктуя сестре по буквам: «Со-об-щи-те, в ко-то-ром ча-су ме-ня при-мут на борт». За гробом только сестра и мать – как же, говорю, Анечка, вот только что же читали его, взахлеб, смеялись его звонкой, пощечинной ядовитости – как же он умереть успел, когда…

Так густо и дрянно, душа моя – женщины в кремовых сапогах, у них такие помадные брезгливые губы, до обморока; Зюганов стоит у Думы без пальто, пока я несусь к Дмитровке с факультета – и у него лицо из грубой, необработанной глины – пористое, лоснящееся. Мутит, душа моя, и познабливает – в меня категорически не помещается этот чертов мир, кто-то просто не рассчитал, видать – ломится, лезет, ввинчивается в поры, вышибает слезы, вспухает веками – я скоро буду заходиться кашлем так же, как моя мать, которую вот уже двадцать лет этот чертов мир распирает так, что она по утрам едва не выхаркивает себе все легкие – жутко, да? А мне каково, знаешь?.. У нее в глазах такой ужас, храни тебя Господь никогда не увидеть такого, душа моя.

Тревожно, душа моя, и тянет исступленно курить, хотя я ведь не курю и знаю, что будет только хуже; руки как мороженые рыбины, ледяные и влажные, душа моя – мальчики, касающиеся ладони, в следующую секунду трогают губами лоб – да ты больна, бэйб, вот тебя и знобит, иди домой. На звонки не отвечаю, душа моя, говорю негромко, своих редакторов боюсь до мании преследования – если они узнают, что именно я пишу вместо их развеселых статеек, их натурально парализует, клянусь тебе.

Клавиатура в ресницах вся, представь – тру глаза. Скоро мой выход, душа моя – вот еще трое-четверо ворвется за кулисы с вытаращенными глазищами, с руками на лице крест-накрест, и я церемонно выйду в своем белоснежном платьице, лаковых туфельках, пышных лентах и выглаженных носочках, проглочу предательский ком и скажу – все, поздняк.

Спектакля не будет. Нас всех тошнит.