Губы плавя в такой ухмылке, что на зависть и королю, он наколет на кончик вилки мое трепетное "люблю".

Строки стынут кроподтеками
На губах, что огнем иссушены.
Люди, пряча глаза за стеклами,
Напряженно меня не слушают.


Они смотрят, слегка злорадствуя,
По-отцовски кривясь ухмылками:
"Подрасти сперва, моя страстная,
Чай, и мы были шибко пылкими!"


Я лгу тебе, драгоценный.
Пора перестать мне верить.


Все стихнет, когда ты выйдешь,
Все смолкнет - как бы случайно.



Я лгу тебе, мое счастье,
Пытаясь спасти от боли,
От горечи... Тяжесть пауз.


- Эй, ветер! Куда несешься?...
Но ты уже не спасешься...


- Влюблена в него? - Нет. Но целый
Космос спит у него во взгляде.


- Он не любит тебя. - И это
Только к лучшему, моя фея.



- Слушай, но ведь тебе же
Больно! - Этим и выживаю.


Губы плавя в такой ухмылке,
Что на зависть и королю,
Он наколет на кончик вилки
Мое трепетное "люблю".



Они все равно уйдут, даже если ты обрушишься на пол и будешь рыдать, хватая их за полы пальто. Сядут на корточки, погладят по затылку, а потом все равно уйдут.


И ты опять останешься одна и будешь строить свои игрушечные вавилоны - ты прекрасно знаешь, что все всегда могла и без них, и именно это, кажется, и губит тебя.


И плакать перестанешь - а от имени все равно будешь вздрагивать. И еще долго первым, рефлекторным импульсом при прочтении/просмотре чего-нибудь стоящего, будет: “Надо ему показать.”


А если не захотят уйти сами - ты от них уйдешь. Чтобы не длить ощущение страха. Чтобы не копить воспоминаний, от которых перестанешь спать, когда они уйдут. Ведь самое страшное - это помнить хорошее: оно прошло, и никогда не вернется.