Невозможная любовь

Скажу сразу этот рассказ не мною написан...написан он еще был в 2005 годом под ником "Бродяжка". Прочитайте. Наверняка тут много новеньких.



Осень, 2000 год.
А она стояла перед ним - такая маленькая, до боли знакомая, беззащитная, без обычной маски презрительности и скептицизма. Что-то тоскливо защемило в сердце. Он смотрел, как ветер развивает длинные, слегка кудрявые волосы удивительного теплого рыжеватого оттенка. Она всегда любила осень - и Родион вспомнил, как весело она смеялась семь лет назад, идя с ним за руку по этому же парку, усыпанному такими же желтыми листьями , шагая прямо по газонам и подцепляя носком сапожек кленовые частички устроенного природой пожара... Как много изменилось с тех пор. И дело было не в том, что теперь на ней вместо дешевой, не по погоде прохладной курточки было изысканное дорогое пальто из натуральной кожи, со вкусом подобранный шарфик, так гармонирующий с глубокими серыми глазами. Дело было не в изменившейся фигуре, ставшей идеальной от многочасовых утомительных занятий в тренажерном зале, не в тщательно подобранной косметике и не в его шикарной "Ауди" в десяти метрах. Изменилось что-то в них самих. Как шелуха слетел налет романтизма, ощущения, что несмотря на все тяготы жизни, в конце каждого из них ждет то эфемерное, смутно представляемое, но от того еще более желаемое счастье. И они тянулись к этому счастью когда-то, не допуская даже мысли о том, что могут не достигнуть его. Глупо.
Все тогда было напрасно: душевные муки, особенно ночами, когда некуда было спрятаться от ее образа; страдания, испытываемые в жалкой попытке забыть, стереть Нику из памяти; то педантичное, непонятное сейчас упрямство, нежелание понять и простить - все оказалось фальшью. Реальностью же было только ее теплое тело под боком, осенние прогулки и долгие ночные разговоры, в которых открывалось самое сокровенное друг о друге. Ну как он мог потерять все это? Как мог быть таким идиотом? Родион не знал ответа. Да и что толку его искать... Ничего уже не изменить.
Какие бы слова он не произнес - ничто не поможет вернуть ту немного наивную, как-то по-детски серьезную девушку, которую он любил. Он и сейчас любил ее, наверное, даже еще больше. Но теперь она была недосягаема для него. И у нее был ребенок - от другого мужчины. И звали его так же, как он всегда хотел назвать своего сына - Ника прекрасно знала об этом. И этого он тоже не мог простить, не только ей, а, в первую очередь, себе.
- Родион, пойдем. – Тихо, будто почувствовав его грусть, сказала Ника. – Ребята ждать не будут.
Никольский быстро пришел в себя, загнав свои невеселые, но какие-то сладковато-тоскливые думы в самый темный уголок сердца. Странно, но сейчас в ее голосе он не слышал привычной издевки, только постоянную, непроходящую усталость – такую не излечишь неделей отдыха на курорте и здоровым сном, ибо и там совесть не даст покоя сознанию, загоняя все на новые глубины отчаяния. И только работа сможет спасти от этого вечного омута. Наверное, именно поэтому они так мало отдыхали.
- Сейчас, подожди пару минут. – голос его был каким-то устало-отстраненным.
Вера встала рядом с ним. Она смотрела на разбросанные по парку клёны. Ну вот, прошло всего несколько лет - и теперь они снова были здесь. Только для нее это был путь длиной в жизнь. На мгновение всё вернулось, как будто и не было этого времени. Она, словно через какое-то марево, увидела себя семнадцатилетней девушкой, оставляющей на сером асфальте отпечатки грязных полусапожек, а рядом с ней вышагивал немного задумчивый молодой мужчина – ибо и тогда, в свои восемнадцать, он уже был мужчиной…
Время, самый беспощадный противник, уже наложило на него свой вечный отпечаток, и теперь при желании можно было разглядеть сеточки мелких морщин вокруг глаз и горестные складки у рта.
Они не спеша зашагали по такой знакомой аллее, свернули на узенькую дорожку, и за поворотом им открылось мрачное здание – именно здесь решили провести встречу выпускников. И тут Вера поняла, что просто не может войти туда. Ноги как будто приросли к земле, сердце застучало с удвоенной силой, она замерла. Там, где-то в глубине этих стен, жило ее прошлое, которое она всеми силами пыталась похоронить, и, если войти туда, оно снова оживет. Она резко побледнела, и это не укрылось от Родиона.
- Ника, ты что? Тебе плохо, да? – он участливо посмотрел ей в глаза – и так знаком был его взгляд, что что-то прорвалось внутри. Перед ней снова стоял прежний, понимающий Роди – её Роди.
- Ой, Роди, я не могу – беспомощно прошептала она – зачем бередить старое?! – и он увидел, как у нее на лице пробивают себе дорогу две одинокие, солёные слезинки. Это поразило его больше сказанных ею слов, потому что Родион Никольский второй раз в жизни видел, как плачет его женщина. Единственная женщина, чьи слезы что-то значат для него. Она была такой… он даже не смог подобрать нужного слова, да, впрочем, не был уверен что оно вообще существует.
Он присел перед ней на корточки, как перед маленьким ребенком и, обхватив ее лицо ладонями, пальцами вытер слезы. Ника внимательно смотрела на него сверху вниз, пока он вытирал ей лицо. В глазах у нее застыло выражение глубокого недоумения. Никольский перехватил ее взгляд и замер. Но что за чудные глаза это были! Сейчас, в это пасмурное осеннее утро, они напоминали кусочки расплавленного, чистого серебра, и даже слезы не могли испортить этой красоты. Родион непроизвольно затаил дыхание, стараясь не спугнуть этот редкий момент.
А она вдруг опомнилась, быстро взяла себя в руки, и, глядя в пол, прошептала: «Пойдем».

***************************

Было уже около полуночи, однако никто и не думал расходиться. Казалось, что сейчас, в этом маленьком, пропитанном дымом баре собрались не взрослые люди под тридцать, у большинства из которых дома остались семья и дети – нет! Они снова были студентами, как нахлынувшая бездна вернулось то ощущение лихачества и удивительной легкости, когда перед тобой вся жизнь, но воспринимается она не как однообразная данность выживания, данность одних и тех же вопросов: как протянуть еще месяц на эту зарплату, как урвать кусок побольше, как бы выставиться перед начальством в более выгодном свете…
Все молодые люди честолюбивы, а студенты тем более, ибо думают, что перед ними раскрыты все дороги, и ведут они не куда-то в жалкую двухкомнатную квартиру к детским пеленкам, к вечно уставшим мужу или жене, к которым и прикасаться-то уже не очень хочется, а прямиком к славе, счастью – только для каждого эти понятия свои. Сейчас мало кто из них, положа руку на сердце, мог бы ответить, что счастлив и его понятия о счастливой, близкой к идеалу жизни воплотились в реальность. И поэтому, во всей этой шумихе дорвавшейся до отдыха толпы была и едва ощутимая, но такая знакомая каждому печаль, и она засасывала, погружала все глубже и глубже в рутину нескончаемых будней – ведь эти люди уже стали уставать каждый день бороться за лучшую долю, а когда усталость совсем накроет, что им останется? – только искать утешения у тех немногих близких, которых они еще не успели растерять.
Да, мало у кого сложилась та жизнь, какую они хотели, но все они научились жить настоящим и находить в нем радости. Пожалуй, только один человек был совсем уж разочарован своей судьбой – Настя. А ведь именно ей прочили великое будущее блистательного юриста, именно на нее возлагало надежды руководство ВУЗа – а чем все обернулось? Рутинной работой в прокуратуре за зарплату столь низкую, что и назвать кому-то стыдно. Но она молча терпела эту участь, не выказывая на людях и сотой доли всей своей злости и обиды на других, более успешных в карьере людей, которые просто, в отличие от нее, имели больше связей и возможностей. Она в своей практике до тошноты насмотрелась на таких вот «баловней судьбы», идущих по жизни легко, имеющих все что захотят, и всех кого захотят. А сейчас, бросая косые взгляды из-под коротких, накрашенных ресниц на свою бывшую подругу и Родиона Никольского, от которых за милю исходило ощущение лоска, вся копившаяся месяцами ярость становилась неуправляемой, бушующей в груди стихией, ибо эти люди олицетворяли для нее ничтожных воришек, покусившихся на то, что по праву принадлежало ей, Балаковой Анастасии Павловне - лучшей в своем выпуске….
В этот вечер Вера чувствовала себя королевой –ей перепало столько мужского внимания, сколько не получили все остальные женщины вместе взятые. Да, в их глазах она выиграла в эту жестокую, но безумно интересную игру под названием жизнь. Ника помнила то время, когда, лежа бессонными ночами под одеялом в своей маленькой, убогой комнатушке она страстно мечтала именно о таком моменте, представляя его достойной кульминацией всей жизни. Но это было до Родиона. Этот человек своим появлением поделил ее жизнь лишь на две части: до и после. И это так страшно – осознавать, что весь твой мир зависит от одного единственного мужчины, существование без которого воистину нереально. И, как бы не было ей больно от их отношений, она четко осознавала, что представься ей шанс никогда не встречать Родиона, она бы поступила так, как поступила. Пусть пришлось много страдать – лишь благодаря ему она выучилась жить.
Она окинула взглядом зал, привычно выискивая в сизом тумане его фигуру. Он расположился за столиком у окна, а напротив него сидел… Сашка! Ее сердце учащенно забилось, дыхание перехватило. О Боже, он так изменился! Даже отсюда Ника видела посеребренные крылья его волос – а ведь ему только двадцать девять. Что же такого успел он увидеть за свою не такую уж и длинную жизнь?
Подойти? О да, нестерпимо хочется вновь, как много лет назад услышать его голос, этот обманчиво мягкий баритон, которым он скажет: «Ну, здравствуй, родная! А ты совсем не изменилась!» И посмотрит на нее своими зелеными глазами, в которых, как в омуте, отразятся искорки веселья, любовь и снисходительность. В этом он был так похож на Родьку, только прежнего, ее. Возможно, именно за эти искорки Ника так сильно любила Саню, для нее он всегда был братом. Ей вдруг стало страшно – а вдруг ее встретят чужие, настороженные глаза на его правильном, красивом лице? Вдруг он забыл все, что было? Нет, этого она не перенесет! Но вот он повернул голову, посмотрел на нее, и уже глупостью кажутся все ее мысли. На этом непривычном, слишком возмужавшем лице светились прежние, ласковые глаза.
Несколько шагов – и вот она уже утопает в объятиях, несмотря на столько лет, почти привычных. Заиграла музыка, сердце екнуло – медленный блюз Гари Мура – под такой она когда-то впервые танцевала с Родионом на празднике, посвященном дню института… И Родион, отошедший в другой конец зала, вдруг обернулся и посмотрел ей прямо в глаза. Вера растерялась, столько чувств промелькнуло в сердце, столько воспоминаний, щемящее нежных и до невозможности болезненных… А он подходил все ближе и ближе, не давая ей времени взять себя в руки. Ника не могла оторвать от него взгляда. В этот момент она не смогла скрыться от себя. Несмотря ни на что, это был ее мужчина. Единственный. Не важно, что он был женат на другой, не важно, что она была замужем. Они смотрели друг другу в глаза, и каждый видел там отражение собственных чувств. Да, он причинил ей много боли, но и она отвечала ему тем же. И сейчас она поняла, что, заглядывая внутрь себя, не в силах больше винить только его. Тогда они были молоды, чувства казались захватывающей игрой, и о последствиях не хотелось думать. Слишком много гордости было в них тогда, нежелания первыми пойти на уступки, простить и понять друг друга. Знала ли она, будучи беззаботной счастливой студенткой, впервые познавшей счастье любви, что жизнь сыграет с ней такую злую шутку, не давая шанса быть вместе с любимым человеком, но и не разрывая прочной связи, которая, она знала, останется с ними навечно.
Он видел ее настроение, он опять читал по глазам, раньше всегда таким открытым для него. И вот – вновь приоткрылась завеса великой тайны, имя которой всегда было лишь одним– Ника!
Молча взяв за руку, он повел ее к выходу. Она не противилась, она была как ватная, даже собственное тело ощущалось ею как-то непривычно, будто и не ее. На тихое «Пойдем?» лишь кивок головы. Но как же трудно он дался! И вот уже в машине – и снова ни слова из его тонко сжатых губ, и из ее – таких манящих и напряженных.
Вот и старая квартира его родителей – он даже не заезжал сюда. Покопавшись в связках ключей, наконец-то отыскал нужный. И, по старой привычке, надавив всем талом на дверь, Родион раскрыл вход в зыбкую, но вязкую темноту.
Хотела ли она этого? – Ника и сама не знала. Просто присущим ей чутьем она поняла, что так надо. Вряд ли это принесет облегчение им обоим – скорее наоборот, боль ядовитой гадюкой снова вылезет наружу и будет беспощадно жалить там, где не было брони - но так надо. Ее мучило чувство вины перед Лешей за этот, пусть еще не совершенный, грех. Она отдавала себе отчет в том, что если переступит порог этой квартиры, пути назад не будет.
Это было в них обоих – они как мотыльки, летели на свет, зная, что обожгутся, но все равно какое-то стремительное, до невозможности сильное желание толкало их друг к другу, как к яркому, но запретному огню. И они ничего не могли поделать с этим желанием – оно было превыше всего. Превыше всех.
Они вошли, но не включили света. Ни слова не было произнесено – только захлебывающийся, сдавленный всхлип вырвался из ее груди, когда она ощутила его внутри. Она вцепилась в него, спасалась в нем, только так могла она хоть на время заглушить отчаяние, такой знакомой тошнотворной волной подкатывающее к горлу…
Они обессилено лежали на белых простынях, точно сиамские близнецы сцепившись в один неразрывный узел. Родион устал, он хотел спать, но не закрывал глаз, любуясь ее точеной фигуркой , четкими линиями, освещаемыми все тем же одиноко стоящим фонарем. Да, некоторые вещи никогда не меняются!
Ника поймала его взгляд и улыбнулась, доверчиво глядя ему в глаза. Он ответил на ее улыбку и нежно потерся носом о пахнущее дорогим парфюмом плечо.
- Знаешь ли ты, что я теперь не смогу отпустить тебя? – его голос был все еще хриплым после любви. Ника отодвинулась от него, и, как-то затравлено посмотрев, сказала:
- Не надо.
- Чего?
- Всего этого: твоего голоса, твоих слов, твоего взгляда…
- Я люблю тебя – просто сказал он.
Ника очень долго молчала, а когда наконец-то решилась ответить, голос ее был еле слышен.
- Я знаю. Но…
Он не дал ей договорить, прижав указательный палец к губам. Все было понятно и так. Она не бросит Лешу – да и он не уйдет от жены-наркоманки и маленькой дочери. А счастье казалось сейчас таким близким! Они опять прикоснулись к нему, и от этого скорая потеря казалась еще более непереносимой.
И Родион, прекрасно осознавая тщетность всех возможных слов, просто сильнее прижался к ней, закрыв глаза, и пытаясь не думать о мире, находящимся за дверями этой маленькой старой квартиры, в которой когда-то был так счастлив.
Бродяжка 16.10.05
Невозможная любовь - продолжение

Осень, 2005 год.
Зазвонил будильник, только этим утром ему некого было будить. Маленькая фигурка на огромной кровати оторвала свой невидящий взгляд от потолка и посмотрела на часы. Семь утра. Сейчас бы принять душ, наскоро приготовить завтрак и, надев любимый белый махровый халат, пройти через длинный коридор в просторную комнату, стены которой были сплошь увешаны плакатами с изображением дорогих авто…
Но сегодня незачем спешить. И завтра тоже…и через месяц, через год. Ничего не изменится. Заплакать бы – вот только глаза остаются сухими. Ее боль, теперь она всегда будет с ней. Потеря. Еще одна, но, кажется, самая тяжкая.
«Мой сын. Ванька, Ванька» - повторяла она про себя как заколдованная. Она знала, что никогда больше ее уста не произнесут этого столь родного сердцу имени. Он – все, что сумела она взять у Родиона, ее Роди. Как Часто, глядя на него, она напоминала себе, что никогда не узнает он о существовании Ваньки – это была ее горькая месть, месть за то, что она потеряла. Она, пестуя свою обиду, решила отомстить Родиону, лишив единственного, чего он так страстно желал – сына! Теперь же невозможно было передать всю ту горечь и то раскаяние, которое она испытывала за свое эгоистическое, глупое поведение.
Маленькая ладошка медленно опустилась на фото в рамке, прикоснулась к стеклу – холодное. Таким же холодным был и Ванька, когда она в последний раз поцеловала его перед тем, как закрыли гроб и его красивое, юное тело медленно опустили в могилу. А она стояла как зачарованная, не в силах пошевелиться. Когда гроб опустили в сырую, пахнущую влагой землю кто-то подвел ее к краю и она, взяв кусочек земли, послушно бросила его вниз, отстраненно наблюдая как он разлетается на десятки комочков поменьше и, наконец, почти одновременно они ударяются о темную деревянную поверхность. Боже, этот глухой звук самой смерти все еще стоял у нее в ушах!
Ничего не хотелось. Ей казалось, что она пролежит так вечно. Но вот зазвонил телефон. На определителе высветилось имя. Странно, сердце не вздрогнуло, как бывало обычно. Возможно, лишь привычка заставила ее снять трубку, но, краем сознания она понимала, что и этого не добился бы никто другой.
- Алло.
- Ника. Это я.
- Да, Никольский, я знаю.
На другом конце провода послышалось покашливание, а затем на несколько секунд воцарилась тишина. Родион стоял посреди гостиной с трубкой в руке и не знал, что еще сказать. Он не хотел звонить. Ему было так больно, казалось, что это его сын лежит сейчас в земле, что глаза его сына никогда больше не увидят солнечный свет, а руки не коснутся женщины. Он знал, что не в силах облегчить ее страдания. Но все-таки не смог удержаться и набрал эти несколько цифр; его руки тряслись – впервые за долгое время. А когда он услышал этот голос – ее, и, в то же время, чужой, стрела новой боли пронзила его. Он никогда не думал что сочный, глубокий звук ее голоса может звучать так глухо – это было почти страшно. «Ника, моя милая, маленькая девочка – да, маленькая, пусть тебе уже тридцать четыре, для меня ты навсегда останешься моим ребенком, ведь я ответственен за тебя, потому что именно я сделал тебя такой: моей единственной, сильной и ранимой, стойкой и хрупкой, безразличной, но глубоко сопереживающей. Твоя маска холодности и отстраненности ни на минуту не ввела меня в заблуждение, потому что в этом мы так похожи! Как же мне облегчить твою боль, как заставить тебя не сдаваться, как вернуть к жизни? Что, что же мне сделать?» Родион в порыве отчаяния положил руку на затылок и жестко провел ладонью по волосам.
- Ты одна? – «Вот идиот, не мог ничего умнее придумать»!
- Да. – ровным голосом ответила Ника.
- Мне приехать?
- Нет, спасибо.
- Ника, - голос его был таким проникновенным, что что-то давно забытое почти шевельнулось в душе, - не будь такой, пожалуйста. То, что случилось, это так страшно, но, родная, не замыкайся, позволь мне помочь тебе, приехать. – И, чувствуя в ответ лишь тишину, Родион заорал, - Ну перестань же ты! Хватит! Ты что не понимаешь, что убиваешь сама себя? Нельзя переживать все в одиночку – и, сделав короткую паузу чтобы вдохнуть, он услышал хриплый, надрывный голос, в котором впервые за все время их разговора он уловил оттенки чувств:
- А я уже умерла.
Что-то громко щелкнуло и в трубке отчетливо раздались короткие, ужасающие гудки. Ника положила трубку.
Никольский заметался по комнате. Он был в панике. Боязнь за то, что Ника сделает с собой что-нибудь была столь велика, что мешала дышать. Он подскочил к мини-бару в надежде плеснуть коньяка, но обнаружил там лишь вино. За неимением лучшего, он вылил темно-рубиновую жидкость в фужер и сделал большой глоток. Потом сел в мягкое кресло и уставился в окно. Пейзаж расплывался. Из левого глаза вытекла слеза, Родион небрежно вытер ее рукавом и сделал еще один глоток вина. Потом, со спокойным видом повертев бокал в руках, неожиданно сильно сжал его. Тонкое стекло не выдержало; по запястью к локтю побежали темно-красные струйки и невозможно было понять, где вино, а где - кровь.
Осколки стекла больно впивались в ладонь, но эта боль была благодатью. Он, прислонив непострадавшую руку к лицу, громко застонал. Слезы одна за другой капали из удивительных синих глаз – Ника не могла плакать, и сейчас, ничуть не стесняясь, он делал это за нее.
Вера больше не ложилась. Ее сознание, поглощенное болью, отчетливо понимала что это еще не все. Она, словно в полусне, дотянулась до верхней левой полочки, где хранила все свои личные вещи, и достала дневник, обернутый серой кожей. Ее призрачные пальцы бездумно бродили по обложке, и помимо воли пришли воспоминания…

Вера зачарованно смотрела на один единственный подарок – тот, который сделал ей Родион. Вообще-то, если бы кто-то другой подарил ей дневник, она бы ни за что не стала бы делать в нем записи. Но это было от Роди, ее Роди! Каждый раз при воспоминании о том, что она теперь принадлежит ему – полностью и безоговорочно – внутри что-то сладко сжималось, порождая смутное, но невероятно приятное беспокойство. Вера ласково потерлась лицом о гладкую серую поверхность и благоговейно вдохнула запах – пахло смесью бумаги с кожей. И она знала, что ведя в нем записи не будет обращаться к страницам «дорогой дневник», как показывают в американских фильмах про девочек-подростков. Нет, все эти новые, бездушные в своей жалкой попытке выделиться, веяния моды были не для нее, и не для этих страниц. Ей хотелось высказывать там все то, что не осмеливалась она сказать Родиону в лицо, и поэтому, в этих записях должны отражаться ее мысли и чувства, обращенные к единственному человеку, которому они были не безразличны. Вера решительно взяла гелиевую ручку с черными чернилами и как-то по особому старательно вывела первую надпись. Потом подумала несколько секунд, давая нерожденным мыслям словесную оболочку, и продолжила.
8 октября.
"Сегодня ты был невероятно обходительным – таким я тебя никогда еще не видела, и это напугало меня. Ты держался столь отстраненно, не давая и намека окружающим на наши отношения, что это было почти больно! Знаю, я сама попросила тебя об этом, но меня как будто жгло каленым железом, когда ты обворожительно улыбался моей двоюродной сестре, я ревновала тебя столь сильно, что почти ненавидела в тот момент. Представляешь? Знаю, ты скажешь, это глупо, но ведь я не могу заставить чувства идти в ногу с разумом, ты же знаешь, у меня всегда голова думает одно, а сердце шепчет другое. А потом ты попросил меня выйти с тобой в подъезд – «покурить». Родной, ты ведь специально дождался пока все курящие спокойно домучают свои пропитанные никотином легкие, чтобы остаться со мной вдвоем. И, когда я это поняла, моей радости не было предела – жаль, что нужно было ее скрывать. Там, в полумраке убогого подъезда, ты сумел доказать, что все мои опасения были напрасны."



Ей тогда исполнилось восемнадцать. А сейчас было тридцать четыре. Шестнадцать лет – и так много боли. За что?
Но, на этот вопрос не найти ответа. Да и поздно уже что-либо менять. И поэтому, взяв ручку, она не изменившимся, каллиграфическим почерком написала:


« Ну вот, моя последняя запись, последняя исповедь. Вообще, наверное, не стоит всего этого писать, но, с другой стороны, ты ведь никогда этого и не прочтешь.
Помнишь, сколько всего было? Какими мы были тогда, шестнадцать лет назад? Я – помню. Никогда не забывала. А ты? Мне тогда хотелось быть частью твоей жизни – всегда. И мое желание исполнилось – вот только в непонятной, извращенной форме.
Хотя, наверное, так и должно было быть, слишком много боли и обиды стояло между нами. Ты ведь так и не простил мне Лёшу – я видела это по твоим глазам – каждый день.
А знаешь как все было? Когда я впервые переспала с ним? Я уже была беременна твоим сыном – как же я любила его, еще нерожденного, ведь ради его будущего в моей жизни появился Лёша. Так вот, он быстро уснул, а я тихо рыдала в подушку, и, когда дальше сдерживаться было невозможно, набросила пальто и выбежала на улицу. Было холодно, два ночи, а я как ненормальная бежала под фонарями и все всхлипывала, надрывно так: Родь, Родь. Я звала тебя, хотела спастись в твоих руках, получить прощение за содеянное. Знаешь какой грязной я себя чувствовала? Грязной лишь оттого, что ко мне прикоснулся другой мужчина.
Никольский, я наверное никогда не смогу выкинуть тебя из своих мыслей – но знаешь, я уже все решила. Не могу больше находиться рядом с тобой и все время видеть перед глазами Ваньку – ты ведь также раздуваешь ноздри, когда злишься, и ресницами своими длиннющими хлопаешь точно так, как он – твой сын.
Надо было признаться, а теперь уже поздно – незачем делать тебе больно. Да и себе – еще больше.
Я уезжаю. Ужасно боюсь – ведь впервые за шестнадцать лет рядом не будет тебя – собственно говоря, тебя уже никогда теперь не будет рядом.
Но я попрощаюсь – обязательно. Пусть ты и не увидишь меня – я попрощаюсь».


**************************


Ника неподвижно сидела в удобном салоне и уставшим всевидящим взглядом смотрела в окно. Она навсегда запоминала его походку, жесты, нетерпеливый поворот головы – он всегда так поворачивал голову, если кто-то заставлял его ждать. Потом взгляд ее расфокусировался, как будто она не могла более наблюдать за ним, глаза непроизвольно закрылись, не в состоянии бороться с естественным желанием организма поспать, и перед мысленным взором Веры быстрым красным потоком пронеслись лица. Они кружили вокруг, то исчезая где-то вдали, то снова появляясь в поле ее зрения. Потом из этой массы медленно поплыл ей навстречу Тёма – его мужественное лицо скорчилось в гримасе предсмертной агонии, а запекшиеся кровавые губы беззвучно пытались произнести ее имя – его последнее слово в мире живых. Дальше из пунцовой туманной дымки бегом навстречу ей выбежал маленький мальчик. Он резко остановился в шаге от нее и протянул к ней руки, зовя ее с собой в те неведомые дали, где не было боли. Вера, заливаясь слезами, изо всех сил тянулась к нему навстречу, но, с каждым сделанным ею шагом он немного удалялся от нее. И, будто поняв всю тщетность своих попыток, в порыве детского, безжалостного отчаяния выкрикнул: «Мама!». Ника горько плакала, осознавая свое бессилие. Ваня остановился, остановилась и она. Они молча смотрели друг другу в глаза, видя там отражение чистой, бессмертной любви, которая может связывать лишь мать и сына. Потом он ушел, уступив место Леше. Тот молча смотрел на нее укоризненным взглядом, потом поднял руку, тыча в Веру указательным пальцем, но и тогда не промолвил не слова. Да это было и не нужно – она и так прекрасно знала, что хотел он сказать
Внезапный резкий кашель водителя вывел ее из этого ужасного полубреда, но еще долго в голове звучал его приглушенный, утробный голос: «Убийца!»
Она опять посмотрела в окно – Родион все еще стоял там, наверное, она задремала лишь на несколько секунд. Вот он провел рукой по волосам, потом резко обернулся, ища глазами Сашку.
И самым ужасным было то, что несмотря на все пережитое, все, что ушло в прошлое и, казалось бы, никогда не могло вернуться – все это было с ней сейчас, в эту минуту. Она тянулась к тому единственному человеку, которого любила в своей слишком грешной жизни, и ненавидела себя за это чувство, возможно потому, что где-то в глубине души считала это предательством. Ее сын, ее мальчик умер, а с ним, казалось, умерла и она – так должно было быть. Так почему же сейчас ей нестерпимо хотелось выбежать из душного такси, промчаться эти пару сотен метров и окунуться в его объятья, вдыхать такой горький запах его сигарет, раствориться в нем, пригладить самый любимый на свете хохолок, пусть даже с сединой?
Это предательство – повторяла она себе, так не должно быть. Ванька умер, а вместе с ним должна умереть и она – ведь это все ее вина. А Родион - пусть живет, без нее, возможно, так ему будет легче: не лучше, но легче.
Она в изнеможении откинулась на спинку сиденья. Солнечный свет, как будто в насмешку, слепил ее. Она прикрыла глаза. Совершенно нейтральным голосом произнесла:
- В аэропорт.
Такси медленно стало набирать скорость и плавно двинулось в сторону шоссе. Фигура в сером костюме все уменьшалась, смазывалась, пока наконец не исчезла за поворотом.
Чувствовала ли она что-нибудь?
«Нет», - думала Ника, ощущая как теплые, соленые капли с мучительной медлительностью падают на руки.
Она отпустила его.

******************************

Какая тусклая комната! Казалось, что свет вовсе никогда не касался ее стен, не бродил по потолку, не слизывал с пола пыль. По крайней мере так казалось единственному ее обитателю. Его фигура была такой маленькой, скрюченной на фоне длинного кожаного дивана. Все шторы были задвинуты плотными занавесками, а воздух казался спертым и душным – несмотря на жару, человек не открыл ни одного окна. Он вообще не вставал последние два часа. Некогда крепкие загорелые руки едва заметно тряслись, когда он в очередной раз со звериной безысходностью прикладывался к бутылке первосортного армянского коньяка.
В левой руке почти незаметной в темной комнате выглядела небольшая прямоугольная вещица – и лишь этот человек знал что она была обернута серой кожей, уже потрескавшейся от времени. В этом предмете заключалось все: вся его жизнь, все мечты и надежды – так постепенно, но неотвратимо рушащиеся каждый раз, когда ему опять делали больно. Только вот эта последняя боль, та, которую он получил лишь сегодня – была самой немыслимой, самой тяжелой. Она давила на него всей своей массой, под ее тяжестью становилось невозможно дышать – поэтому дыхание человека было таким частым и неровным. От этой новой боли невозможно было спрятаться, ее нельзя было выплакать – ибо она была слишком сильной, да, и к тому же, человека учили, что мужчины не плачут.
Нет, они не плачут, теперь он знал, что они умирают – умирают от боли, которую может причинить всего одна страничка старенького дневника, исписанного красивым, почти каллиграфическим почерком руки той, которая навсегда останется в его сердце.
И сквозь туманную дымку алкогольного опьянения проскальзывали мысли, от которых ничто уже не могло избавить. Он обнаружил его случайно, когда старая женщина, убирающаяся у нее по пятницам, выносила мусор. Ему нужна была каждая, даже малюсенькая зацепочка чтобы отыскать ее. Нет, он не мог позволить ей просто уйти, тем более теперь, когда у нее ничего не осталось в жизни, когда ушел Тёма, Лёша, а теперь вот и Ванька. «Господи, за что же ей такое?» - спрашивал он пустоту, но она не отвечала – она всегда молчала, оставаясь глухой к их молитвам, просьбам и слезам.
Он остановил уборщицу уже у порога, почти вырвал из ее рук пакет с мусором, вывалил его прямо посреди гостиной, и тут его обдало холодным потом. На дне, среди остатков еды лежал он – его подарок, тот самый глупый и непрактичный подарок, преподнесенный ей на день рождения много, очень много лет назад.
А теперь он сидел в жаркой, темной комнате, оставшись наедине со своими разрозненными мыслями. « Ника. Как ты могла? Почему не сказала, ведь все было бы по-другому. Ванька. Мой Ванька – сын. Я всегда хотел сына. А теперь, даже не успев свыкнуться с этой мыслью, у меня забрали его. У нас. Ника, девочка моя. Это я виноват. Во всем. Я слишком гордо любил тебя. Слишком гордо… Куда теперь деться от боли?»
Он не поедет за ней – так надо. И, хотя все нутро разрывалось от желания увидеть ее – он все так же безучастно сидел в тиши своих воспоминаний, снедаемый гнетом вины за две разрушенные жизни. Хотя - нет, этих жизней было больше. Как минимум на одну – жизнь его друга. Он снова вспомнил это…

- Да ничего удивительного, Верка же с ним спит.
- Что?
- А ты не знал? Да вся контора уж знает, их Саня застукал в раздевалке, прямо за этим самым…
Ожог. Такое бывает когда происходит нечто ужасное, непоправимое, когда твоя душа вместе со всем миром катится в там-тарары, прямо в преисподнею. Родион не думал, что когда-нибудь снова будет таким уязвимым. Теперь ему стали понятны все те знаки, которые эти двое посылали друг другу.
Мысль. Та, что красным всполохом рождается в сознании, такая страшная в своей осуществимости. Не делить. Ни с кем. Никогда. Это было так же больно, как ее семья.
Что же может помочь, унять боль? Лишь одно – осознание того факта, что ЕГО больше нет. Рядом с ней, в России, на этом свете… В эти секунды в душе Родиона происходил тяжелый выбор, который давил своей жестокой необходимостью: на одну чашу весов было поставлено два года дружбы, отлично проделанная работа и его, Родиона, жизнь. А на другой – Ника. Его маленькая девочка Ника, у которой он был первым.
И самым страшным было то, что выбора-то как такового не было – он уже решил. Сейчас, в эти самые секунды, глядя на залитые весенним солнцем улицы города, Родион Никольский выносил смертный приговор. Он знал, что сделает это, и годы дружбы не могли повлиять на его решение. Вот только одинокая слеза неслышно катилась по щеке. И никто на свете не знал, о чем плачет Родион Никольский.

«Тёма, я и перед тобой так виноват! До сих пор не могу поверить что сделал это. Господи, да что же это происходит» – выкрикнул он в порыве немого отчаяния, от которого ничто не могло спасти. И , закрыв лицо руками, хрипло, едва слышно произнес: «В кого же я превратился?». Сейчас он был уже на том последнем рубеже, когда исчезают все мысленные запреты, когда уже нельзя заставить свой разум замолчать. И он не мог этого сделать – он сломался. Да, это произошло именно сейчас, и Родион почувствовал это очень остро, осознание никчемности своей жизни сломало его окончательно и бесповоротно, как ураган ломает дерево: когда еще живая плоть трескается, разрывая сотни, тысячи связей со своей половинкой, а потом как в замедленной съемке падает на устланную травой землю. Но она не смягчает падения. Бах! И долгий грохот стоит над лесом. Да, дерево упало, но оно всего лишь маленькая частичка среди тысяч таких же. А долго ли помнят таких?
Прошло еще много времени. Человек сидел все в той же позе. Только бутылка с алкоголем валялась на полу, и ковер впитывал остатки жидкости, казалось, что он утоляет свою жажду. А человек все не двигался. С того самого момента, как бутылка выскользнула из разжавшихся пальцев холодной руки.
Сердце просто перестало биться – ему незачем было жить.
А в это время, очень далеко отсюда, из полупустого здания аэропорта выходила женщина. Из багажа при ней была всего одна сумка, а на пальце левой руки проковывал взгляд прохожих мужской перстень с большим красным камнем. Она в растерянности встала на улице, сквозь черные стекла очков смотря на снующих мимо людей. И вдруг, ни с того ни с сего, она судорожно схватилась за грудь – отчего-то сильно защемило сердце.
Говорят, что люди, которым предначертано судьбой быть вместе, очень чутко чувствуют друг друга. И, даже находясь за тысячи миль могут понять, если с одним из них случается беда.
Так ли это? – Не знаю.